Радостный вопль пронесся над площадью.
«Варавву освобождают!!! Прокуратор милует Варавву!!!»– кричал толстяк, стоявший рядом с Учеником. Его -красный нос подергивался от радости.
– Почему «Варавву!» – застонал Ученик. – Почему эти люди не попросили за того, кто сделал для них столько добра?
Он не мог, не хотел принять происходящее.
С крыльца спрыгнул огромный человек с грубым лицом, покрытым шрамами. Он довольно ухмылялся.
Прокуратор презрительным взглядом окинул толпу, суетившуюся у его ног.
– Его надо спасти, Его, – кричал Ученик, указывая на Учителя.
Прокуратор что-то вполголоса приказал слуге, тот убежал и через мгновение вернулся с чашей в руках. Золотая, богато украшенная камнями чаша ярко блеснула на солнце. Толпа притихли. Пилат сказал.
– В этой чаше вода для омовения. Я хочу, чтобы все знали: этот выбор сделал не я, а вы. Я не хотел этого. … Я умываю руки.
В наступившей тишине Пилат опустил руки в чашу и долго, тщательно полоскался в воде. Потом вытер их платком, торопливо поданным слугой, бросил его себе под ноги и скрылся за колонами.
Пилат был недоволен выбором жителей Иерусалима. Варавва был жестоким преступником, призывавшим иудеев убивать римлян. Правильнее было бы помиловать этого пророка, который призывал всех отказаться от насилия и оружия.
Пилат ушел, сердце у Ученика упало – исчезла последняя надежда на спасения Учителя.
Ему осталось одно – быть свидетелем казни Учителя, страдать с ним и проклинать свое бессилия.
Троим приговоренным водрузили на спины перекладины от крестов, на которых они будут распяты, и повели к месту казни. Первый, тощий человек с раной на лбу, бросал злобные взгляды на людей и выкрикивал проклятья. Второй, молодой, с выбритой до синевы головой, испуганно оглядывался и кривил губы, словно ребенок, готовый заплакать.
Учитель шел последним. Казалось, он был безучастен к происходящему. Солдатом подняли его висевшие плетьми руки и привязали их к кресту.
К месту казни – Голгофе – несчастных повели по улицам Иерусалима. Толпа последовала за ними – казнь несчастных была для неё развлечением.
Учитель, истерзанный больше других, быстро терял силы. Он падал. Солдаты пинками заставляли его подняться. Он делал несколько шагов и падал.
И не мог подняться, несмотря на удары и окрики палачей.
Часть 4
Андрей Нарышкин
Ничто так не противоречит
рассудку и порядку,
как случайность.
Цицерон
Андрей проснулся от сильной головной боли. Он с трудом поднялся с постели и стал искать таблетки на столе, заваленном грязной посудой.
Вдруг что-то упало и покатилось по полу. Какая-то трубка из мешковины. Черт, что это? Откуда?
Развернул. Картина. Та самая. Значит, вчерашнее происшествие – не сон, а реальность.
Края холста загнулись. И стало казаться, что голова Спасителя вот-вот соскользнет с груди Матери – руки ее слабели от горя. Андрей отвел взгляд: впечатление от картины было слишком пронзительным.
Он аккуратно расправил полотно. Вчера второпях он свернул его неправильно – лакокрасочным слоем вовнутрь.
Потом принял таблетку и попытался вспомнить вчерашний день.
Он пришел в музей незадолго до закрытия. Посетители уже расходились, и он бродил по пустеющим залам.
Многие из выставленных картин были ему знакомы. У его деда, профессионального искусствоведа, было огромная коллекция альбомов и книг по истории искусства.
И в детстве, когда мать была занята, она усаживала Андрея на кровать, обкладывала большими яркими книгами и просила: «Посмотри, родной, картинки, посмотри сам». И он сотни раз перелистывал плотные, негнущиеся страницы и оказывался в удивительном мире. Там жили смешные голенькие тетеньки, строгие дяди, толстые дети. И у них было много фруктов, цветов и зверей. И ему хотелось оказаться среди них
