В округе и в самом Кудымкаре жили также специалисты из старой интеллигенции, сосланные из Москвы, Ленинграда, Минска, других крупных городов. С некоторыми ссыльными Кузнецов поддерживал знакомство. Один из них, к примеру, был его прямым начальником по службе. С другим – образованнейшим преподавателем лесного техникума А. А. Кружецким, он дружил на почве общего интереса к немецкому языку.
Отношение к ссыльным у местных жителей было своеобразным. За настоящих «врагов народа» их никто не принимал, приглашать в дом, тем паче нанимать на работу не опасался. Придерживались известной поговорки: «Лес рубят, щепки летят». Жалели про себя как людей, которым просто не повезло, но никому и в голову не приходило, тем более высказать вслух, что это несправедливо, жестоко, бесчеловечно.
Молчали вовсе не только из-за страха перед ОГПУ. Дело обстояло сложнее. Пережитые две истребительные войны, империалистическая и особенно гражданская, девальвировали и деформировали едва ли не все моральные и духовные ценности народа. Трагедию ссыльных (через несколько лет в крае появятся настоящие лагеря) воспринимали уже как нечто обыденное, а потому и не возмущались и не протестовали. К тому же страна уже настолько была вымуштрована в слепой вере в непогрешимость партии и гения Сталина, что никому голову не приходило усомниться в правильности того или иного решения, постановления, закона высшей власти.
То, что из-за очевидной несправедливости или дурости не укладывалось в эти представления, рассматривалось как перегибы местного начальства. И уповали с надеждой – «товарищ Сталин не знает», «Москва поправит». И снова фатальное – «лес рубят, щепки летят». И это еще до появления знаменитой теории, что по мере продвижения к социализму борьба классов не затихает, но обостряется.
Мог ли деревенский паренек, воспитанный уже советской властью и комсомолом, стать выше заблуждений и предрассудков своего времени и среды?
Увы… Люди, всегда и все знавшие о преступлениях сталинского режима и избежавшие репрессий, объявляться стали во все возраставшем числе лишь после XX съезда КПСС.
По воспоминаниям, Николай Кузнецов в те годы был строен, сухощав, носил ладно сидевшую на нем юнгштурмовку, или полувоенное пальто, перехваченное портупеей, форменную «лесную» фуражку летом, а зимой – единственную на весь Кудымкар кудлатую белую папаху. Приметен был жизнерадостностью и удивительно ровным характером. Не курил и с абсолютнейшим равнодушием относился к алкоголю.
В отличие от многих сверстников, он умел рассчитывать свое время. Во всяком случае, товарищи его, постоянно встречавшие Нику на работе, на занятиях в кружке политграмоты, в самодеятельности, на собраниях, лыжных и стрелковых соревнованиях, даже и не подозревали, что он еще ухитряется выкраивать время, чтобы готовиться к поступлению в институт и продолжать изучение языков. Кроме немецкого, Кузнецов серьезно взялся за очень трудный коми-пермяцкий, так как справедливо полагал, что нельзя успешно работать с местными жителями, если не владеть их родной речью, не знать историю, культуру, традиции.
Учебников коми-пермяцкого языка еще не существовало, письменность на русской графической основе только прививалась. Поэтому изучать язык можно было единственным способом прямых контактов с его носителями. Даже словарик Николай составлял для себя сам, самостоятельно же формулировал и грамматику.
