Зять свежеиспеченного (лучше поздно, чем никогда) генерал-майора Камышева, Михаил Васильевич Горчаков, был в городе фигурой заметной, поскольку возглавлял единственное на всю округу по-настоящему серьезное современное предприятие. Самым крупным оно, конечно, не было, в штате числилось всего-то пятьдесят три человека, но производил этот затерявшийся на просторах российской глубинки заводик не банные веники и не жестяные тазы, как можно было ожидать, а какую-то шибко мудреную, местами даже засекреченную электронику. Среди контрактов, подписываемых лысеющим толстяком, которого Камышев по-родственному называл Мишаней, а то и Мойшей, встречались бумаги, украшенные печатями Министерства обороны и даже Роскосмоса. О том, что именно они там разрабатывают и собирают в своих цехах и лабораториях, Мишаня, понятно, не распространялся, но не раз давал понять, что это не телефонные аппараты и не дверные замки с числовым программным управлением, а действительно серьезные, умные, сплошь и рядом уникальные приборы и устройства. Посему служба безопасности на заводе должна была соответствовать (и, надо думать, соответствовала) самым строгим стандартам, ввиду чего сделанное зятем предложение можно было рассматривать как лестное и весьма заманчивое: это тебе не тремя сторожами пенсионного возраста командовать!
Осторожно спускаясь по обледеневшей дороге к пешеходному мосту через замерзшую реку, Николай Иванович снова так и эдак вертел в голове предложение зятя. С того памятного вечера, когда он из-за своей склонности резать людям правду-матку прямо в глаза чуть было не разорвал и без того не особенно прочные родственные узы, прошла уже полная неделя. Пора было и честь знать: либо прощаться и выметаться в пустую московскую квартиру, либо принимать предложение и начинать присматривать в городе отдельное жилье – квартирку, а лучше небольшой, уютный домик с садом и банькой, желательно около реки. Горечь и обида давно прошли, и Камышев понемногу начал понимать, что и впрямь хватил через край, попытавшись подойти к гражданским людям с их не до конца понятными заботами и представлениями о жизни со своими военно-полевыми, окопными мерками. Ведь, если он буквально на пустом месте так-то взъелся на родственников, каково ему будет с чужими людьми?! А здесь его, по крайности, поддержат, надоумят, не дадут в обиду – хотя бы поначалу, на первых порах. А после видно будет: не понравится – ну кто его удержит? Один, при деньгах и московской квартире – кум королю, сват министру!
Склон понемногу становился круче, по обеим сторонам дороги воздвиглись, становясь все выше, погребенные под глубокими, искрящимися в лунном свете сугробами откосы. Здесь окраинная улица превращалась в некое подобие оврага, полого прорезавшего крутой берег, и, идя по ней, Камышев всякий раз вспоминал, как давным-давно, до того, как дорогу заасфальтировали, во время особенно сильного ливня ее размыло ко всем чертям, и она превратилась в самый настоящий овраг – глубокий, с почти отвесными краями, куда жители окрестных домов незамедлительно приноровились сбрасывать мусор.
Над западным горизонтом еще дотлевала малиновая полоска заката, но темное небо уже изрешетили пулевые пробоины по-зимнему колючих, ледяных звезд. Протянуть сюда, к реке, осветительную линию так никто и не удосужился, но маленькая холодная луна светила, как авиационный прожектор, с успехом заменяя отсутствующие фонари. Рассыпчатый снег сверкал в ее свете миллионами алмазных искр, дыхание оседало на цигейковом воротнике армейского бушлата игольчатым инеем. Впереди в темном поле приветливым желтым светом сияла россыпь огней заречного поселка, и Николай Иванович невольно ускорил шаг: после одиноких посиделок в тошниловке, которую у ее владельца хватило наглости называть рестораном, в голове ощущался неприятный шум, а во рту было пакостно, как в сильно запущенном привокзальном сортире. Хотелось поскорее очутиться в тепле, наедине со стаканом крепкого, горячего, настоянного на лесных травах чая, который, несмотря на многолетний достаток, так и не разучилась заваривать сестра.
