– Нет. Задумал написать книгу и очень хотел с вами поговорить.
– А вы разве писатель?
– Мне так думается.
– Ваня, дорогой, извините, Иван Леонтьевич, думать не возбраняется. Но для писательства должны быть данные. Вы уверены, что они у вас есть? Пушкин был поэтом, Лермонтов – поэт, Виктор Гюго – поэт, да все мало-мальски известные писатели прежде всего поэты. Как у вас с этим?
– Пишу.
– Да? А ну выдайте.
– Ну, вот, к примеру:
В жизни мы торопим время,
А для тех, кого в ней нет,
Пролетают как мгновенье
Миллионы долгих лет.
Здесь жилец, а там свидетель
Не Луны и Солнца смен,
Не холерных лихолетий,
А великих перемен.
Там рождаются планеты
Из померкнувших светил,
А потом кочуют где-то
Без руля и без ветрил.
Как порожние корветы,
Позабытые людьми,
Ищут вновь тепла и света
В царстве холода и тьмы.
– Философично. Но очень мрачно. Очень мрачно. Нет-нет, это никуда не годится. Плохо. Очень плохо.
– Почему?
– Ну, потому что очень близко касается меня. Вы что, не видите, во что я превратился? Неужели не видно? Я уже почти полтора года на пенсии. Правая нога и правая рука не действуют. Хожу только по дому, да и то с палочкой. А мне только шестьдесят четыре. Инсульт. И как следствие, парез, или, по-русски говоря, кондрашка. Не делай вид, что ты не видишь, что у меня одна щека висит, а другая натянута. После этого долго не живут. Так что мне осталось немного. А можете сочинить стихотворение в четыре строки?
– Есть вот такое.
Капли росы спадут с лепестка,
Время неумолимо.
Прочти эпитафию. Ты лишь пока
Нынче проходишь мимо.
– Плохо. Ещё хуже. Совсем плохо. Прямой намёк, что уже пора.
Он замолчал, с явным неудовольствием и сожалением поглядывая на гостя. Через минуту сказал:
– А ещё что-нибудь можно? Только жизнеутверждающее. Если можно. Давайте. Последняя, третья попытка.
– Ну, тогда вот это – я сочинил, когда окончил рабфак.
Улетим, растаем
В небе сине-синем
Не вороньей стаей —
Журавлиным клином.
Доброе мы знаем,
Злое мы отринем,
Не вороньей стаей —
Журавлиным клином.
А пройдёт лет десять —
Путь проделав длинный,
Соберёмся вместе
Журавлиным клином.
– Вот это другое дело. Совсем другое дело. Очень хорошо. А про эпитафии не надо писать. Да и про летучих голландцев. В общем, вы меня убедили. Теперь я вижу перед собой поэта. Начинаю верить, что вы потенциальный писатель. Но все писатели начинали с журналистики. Все наши писатели – бывшие фронтовики, военные корреспонденты.
– Я пытался пойти по этому пути, но меня не брали на фронт.
– Почему? Больной?
– Нет. У меня была бронь.
– Бронь? Ну ты силён. Извините. За что бронь?
– Да ничего, Лев Захарович. Обращайтесь ко мне на «ты». Вы на двадцать один год старше меня. Вы ветеран Первой мировой, а потом ещё Гражданской и последней, Отечественной. Так что это нормально. Да, про бронь. Я перед самой войной сконструировал ветряк. А тут война. Вот меня и тормознули. Я написал вам письмо. Через две недели меня вызвали в военкомат, срочно включили в резерв и отправили под Ржев. Там меня вынесли с поля боя полудохлым. Правда, поспешили с отправкой похоронки. А потом, уже перед тем, как в яму опустить, кто-то из похоронной команды заметил, что у меня то ли рука, то ли нога дернулась. Срочно отнесли в госпиталь. Год провалялся. Выходили. За это время жена панихиду справила. А я пришёл. Скрюченный. Но живой. И вы тоже не терзайтесь и не падайте духом. Попустит. Но меня не оставляла идея написания книги о вас. Неслучайно же я остался живым. Значит, я должен создать в жизни что-то значительное.
