Мы – не больше, чем просто шаблонные штамповки, для поддержания жизнедеятельности глобального механизма. Но кто сказал, что деталь не может иметь второго назначения? Например, стать частью другого агрегата? Как раз такую я рассчитывал увидеть снова. Почти каждый день я спускался в метро на Белорусской, проезжал по зеленой ветке до Тверской, чтобы перейти на ветку, модного нынче, фиолетового цвета. И вот тут-то, на Пушкинской, я встречался с моим знакомым в 8 случаях из 10. Ну, как знакомым… Знакомым мне. Мой друг даже не знал, что я у него есть. Наблюдатель, попутчик, как правильно назвать, не знаю. Наверное, никак. Я не был ему никем и, вместе с тем, наши судьбы оставались связаны, до определенного момента.
Интересующую меня деталь звали Олегом. Он был художником. Но, в первую очередь для меня, он был пьяницей. Да он и сейчас таков. Но тогда это было именно тем фактором, который привлёк мое внимание. Заходя в вагон в подпитии, он, как правило, начинал приставать к пассажирам, пытаться беседовать, как на высокодуходные, так и вполне земные, социальные темы. Но, чаще всего ему давали понять, что разговор интересен только его инициатору, Олег расстраивался. А расстраиваясь, превращался, ну как бы это помягче… в варвара. Он начинал высказывать всем, что о них думает, причем, в весьма изощренной и, зачастую, нецензурной форме, размахивать руками и так далее. Один раз дело дошло даже до полиции… Одной, симпатичной, молоденькой и, судя по всему, воспитанной дамочке показались оскорбительными ухаживания, нарисовавшегося кавалера, который, даже после весьма доходчивой и не двузначной просьбы «оставить её в покое», не бросил притязаний на сердце прекрасной незнакомки. В итоге, звонок машинисту, через станцию – полиция, два удара резиновой дубинкой, наручники, отделение. Но, ни этот, ни другие подобные случаи, судя по всему, впрок художнику шли не особо.
По вечерам, иногда даже с утра, Олег находился в приподнятом настроении, посредством трехсот пятидесяти граммов, а то и полулитра дешевого коньяка, точнее, коньячного напитка. Ибо, на настоящий коньяк у творческого человека денег, как правило, не было. Работы его кисти продавались редко, рисованные афиши в кинотеатрах уже давно заменила полиграфия, а подработками иного плана Олег Борисович Тоцкий своих рук принципиально не осквернял. Жил, точнее ночевал, мой, в одностороннем порядке товарищ, у прелестной барышни по имени Евгения. Она была сотрудницей Музея Маяковского и по совместительству непризнанной поэтессой. Жила избранница Олега на Большой Бронной, недалеко от Театра имени Пушкина. Когда художник приходил вечерами к поэтессе, будучи во вменяемом состоянии, они часто садились за стол у окна, разливали по стеклянным рюмкам-сапожкам портвейн. Она читала ему свои стихи, он в ответ декларировал Бродского и Пастернака. Затем они, либо удалялись в опочивальню, либо ругались на чем свет стоит, с криками, присущей итальянцам жестикуляцией и слезами одинокой, несмотря на вроде бы постоянного спутника, дамы средних лет.
Обо всем этом я узнал далеко не за один день. Когда я увидел Олега в метро впервые – просто задержал взгляд чуть дольше, чем на других. Потом меня позабавил его монолог, который он считал вполне содержательной беседой с пожилым джентльменом в аккуратном сером костюме. Затем развеселила выходка с эффектной студенткой, которая, как и многие другие представительницы прекрасного пола, не оценила скоротечных ухаживаний и пригрозила полицией и братом-спецназовцем. В ответ художник обложил юную деву так, что даже стоявшая неподалеку многодетная мамаша, пусть несколько запоздало, но всё же, настоятельно попросила своих чад заткнуть уши.
