Поскольку эти люди говорили на пушту, да к тому же были неграмотны, Коран для чтения был им недоступен. Как и все террористы неарабского происхождения, они довольствовались лишь тем, что принимали на слух и на веру от инструкторов-джихадистов, хитро маскирующихся под мулл и имамов, кем они, разумеется, не являлись. А потому здесь присутствовал пуштунский мулла – он же маульви, – чтобы разъяснить соплеменникам, как их обманули. Что Коран на самом деле – это книга мира, где об убийстве повествуется всего в нескольких сурах, которые террористы намеренно выдирают из контекста и трактуют на свой лад.
В углу стоял телевизор, предмет немого восхищения горцев. Показывал он, понятно, не телепередачи, а ДВД из подсоединенного к нему плеера. Оратор с экрана вещал на английском, а мулла пультом ставил изображение на «паузу» и, переведя слова мнимого проповедника, растолковывал, как и чем его словеса противоречат Святому Корану, а значит, неугодны и противны Аллаху.
Одним из четверых сидящих был Махмуд Гул – полевой командир, воевавший еще до событий Одиннадцатого сентября. Ему еще не было пятидесяти, но тринадцать лет в горах его преждевременно состарили: лицо под черным тюрбаном было изборождено морщинами, суставы пальцев разбухли и саднили от набирающего силу артрита.
В моджахеды он пошел по зову сердца, но не из ненависти к британцам или американцам, которые, по его мнению, избавили его народ от шурави. О бен Ладене с его арабами Махмуд Гул знал немногое, а к тому, что знал, относился скептически. Он слышал о злодеяниях, которые те учинили тогда, в сентябре 2001-го, в далекой Америке, и осудил их. К «Талибану» же он примкнул для того, чтобы сражаться с таджиками и узбеками из Северного Альянса.
Вина же американцев состояла в том, что они не чтили закон пуштунвали – святое правило отношений между хозяином и гостем, которое категорически запрещало Мулле Омару предавать своих гостей из «Аль-Каиды» их сомнительному милосердию. И вот они вторглись в его страну. И из-за этого он с ними сражался и сражается до сих пор. Точнее, сражался до сегодняшнего дня.
Себя Махмуд Гул ощущал старым и усталым. Он видел смерть многих людей. Тех из них, чьи раны были настолько плохи, что лишь продлевали им муки на считаные часы или дни, он из жалости приканчивал сам.
Британцев с американцами он тоже убивал, но сейчас уже не помнил, сколько именно. Его старые кости ныли и саднили, а руки постепенно превращались в клешни. Но особенно его донимала давняя трещина в бедре, и особенно долгими зимними ночами. Половина его родни была мертва, а внуков он видел лишь набегами и урывками, в спешных ночных визитах, когда надо было убираться обратно в пещеры, пока не рассвело.
Он хотел выхода. Тринадцать лет – срок достаточный. Не за горами лето. Так хотелось открыто сидеть на ласковом солнышке и играть с внучатами… И чтобы дочери о нем заботились, кормили, ведь дело к старости… И Махмуд Гул решил принять предложение правительства насчет амнистии, дома, овец и денежного довольствия. Даже если ради этого надо было выслушивать глупца-муллу и непонятное блеянье того вещателя в маске.
Когда телевизор выключился и мулла отбубнил свое, Махмуд Гул буркнул что-то на пушту. Рядом сидел Крис Хокинс, в целом владевший этим языком; правда, сельский диалект Газни был для понимания непрост: ухо вроде ловит, а смысла толком не разобрать. Когда с окончанием лекции мулла засеменил к своей машине с телохранителями, подан был чай – крепкий, черный. У офицеров-ферингхов оказался при себе и сахар. Это хорошо.
