Она, разумеется, не полагала своё решение глобальным. Но её целеполагание не имело значения. Он решил и не заметил, что (на деле) она признавалась в своей зависимости от него.
– Я сорвалась с работы, – сказала она. – Взяла попутку. Заплатила сто тысяч (тогда еще не аннулировали нули) казенных денег (она была мелким чиновником, но суммами располагала), теперь ты мой должник.
Она имела в виду, что ради него пошла на должностное преступление!
Ещё она имела в виду, что он как бы (и куда бы) ни собирается – всё это напрасно, и из пригорода Санкт-Ленинграда (а не только из Первонепристойной) никакой выдачи нет, ведь давно сказано: оставь надежду всяк, обретший Божье Царство.
Она говорила (чистой Воды) правду; но – он все еще продолжал и продолжал стоять на одной ноге! До тех самых пор, пока это не стало совсем уж невозможно… Кар-р!
Она говорила чистой Воды правду; но – совсем не о том.
Поэтому – Илия Дон Кехана (наконец-то) встал на обе ноги и не стал говорить женщине, что железнодорожный перерыв заканчивается через пятнадцать минут, и что поезда вот-вот появятся, и что времени у него ровно столько, чтобы добежать до станции… Ведь вообще – не затем говорят (что-либо), чтобы все было досказано!
– Что-то толкнуло меня, я сорвалась с работы, взяла частника и примчалась к тебе, – сказала она очень нужные и очень бесполезные слова, после которых пришла пора неизбежных слов, беспощадность которых она не понимала:
– Встань на обе ноги! – сказала она, не обернувшись.
Он неслышно хмыкнул. Она (не оборачиваясь) догадалась:
– Впрочем, ты уже встал! Теперь сними свой нелепый ботинок, проводи меня в гостиную, и опять и опять мы будем говорить все то, о чем не договорили вчера, – так она предложила ему определиться с какой-нибудь из опор (на небо и землю); а ведь он – определился, раздвоившись (лукавый, двуликий, трусоватый – так он о себе думал)… Кар-р!
А ведь он (всего лишь) прочно встал на ноги и молча изменил реальность, и у него получилось; но – она так и не увидела его – уже без «влюблённого в неё» сердца в его груди. Теперь он был за спиной своего сердца: его сердце (в её плаще) словно бы заслоняло его своей бьющейся грудью, и она не могла ничего с ним поделать.
И лишь когда он убедился, что так все и есть, он сказал слова, которых она уже не услышала:
– Мне надо торопиться!
Потом он эти слова повторил – уже для них двоих; разве что повторил ещё более молча (и уже намного больнее, нежели просто – молча) и ещё более беспокойно:
– Поторопитесь, мне надо как можно скорей вас оставить.
Но она опять услышала совсем другое уже «прошлое», произнесенное с «прошлым» благоговением:
– Я буду называть тебя Домреми!
Хорошо, называй, мне нравятся твои именования, – она не понимала, что говорила, но – слово произнесла очень точное. И вот только тогда ещё больнее и еще молчаливей (а было ли это возможно?) его сердце окрепло меж ними; но – она уже не помнила, как отвернулась и сбросила на сердце изящный плащ.
Как создала себе идеальную любовь.
Ведь её плащ – ещё только опускался на сердце, но – уже принимал все его биения, становился именно таким обликом Идальго, какой был жизненно необходим его любимой. Таким образом все уладилось: женщина получила любовника и собеседника! А мужчина выпутался из выбора обуви и остался как есть один: нагим и легконогим.
Если раньше мне (стороннему автору этой истории) показалось (или – могло бы показаться), что Илия Дон Кехана был способен отправиться в путь только лишь в чьей-либо обуви или в чьем-либо облике искусственного лица (например, безумного римского императора), то теперь и мне была явлена очевидность: Илия Дон Кехана должен пере-ступать только нагой душой.
