Сомневаюсь насчет концовки «Мага». Она даже двусмысленнее, чем в «Тритоне». Кому надо писать две последние строчки на латыни, которую почти никто не прочитает? Книга библиотечная, но я все-таки легонько подписала карандашом перевод:
Завтра будет любовь для лишенных любви и для любящих будет любовь.
Значит, Алисон его полюбит, надо понимать. Как будто прежнего было мало! Он захотел-то ее, только когда решил, что она умерла.
Последняя часть книги, опять в Лондоне, когда Николас хочет вернуть тайну, какой бы она ни была, – это как раз то, чего мне не хочется. Напрасно я пыталась завести разговор с фейри. Пусть кто-то другой лечит вязы от голландской болезни. Это не мое дело. Хватит с меня спасать мир, и никакой благодарности я все равно не жду. Меня сверлит эта дурацкая, нудная монотонная боль, и тут я слишком хорошо понимаю Николаса, потому что кто бы этого не пожелал? Но в то же время мне не хочется быть такой жалкой, как он.
Четверг, 25 октября 1979 года
Дождя не было в кои-то веки, и ноге моей чуточку легче, поэтому в полчаса после самоподготовки я вышла погулять. Прошла по краю игровой площадки до канавы, где раньше видела фейри, и сожгла все письма на костре. Было почти темно, и вспыхнули они с одной спички очень ярко, может потому, что часть она уже выжгла и бумага тосковала по огню. «Ненависть часто оборачивается против себя», сказал бы Гэндальф. Часто, но не всегда. Полагаться на это нельзя, но довольно часто случается.
Мне полегчало, как только они загорелись. Несколько фейри вышли и стали плясать у костра, как у них водится. Мы звали таких саламандрами и огневками. Они удивительной расцветки, голубые переливы сменяются оранжевыми. Почти все делали вид, что меня не замечают, но одна искоса поглядывала. Она обернулась желтым пятном на коре вяза, как только заметила мой взгляд, так что я поняла, что она знает, о чем я раньше спрашивала.
– Что мне делать? – спросила я жалобно, хоть сама вчера осуждала жалкого Николаса.
Стоило мне заговорить, все они скрылись, но она чуть погодя вернулась. Здешние не совсем такие, как фейри у нас дома. Может, это потому, что они живут не в руинах. Кажется, фейри всегда предпочитают места, куда вернулась дикая природа. Мы недавно проходили по истории огораживание. Когда-то вся нераспаханная земля принадлежала общинам и крестьяне могли пасти на ней своих овец, собирать хворост и ягоды. Она принадлежала не кому-то конкретно, а всем вместе. Ручаюсь, те земли были полны фейри. Потом помещики добились от народа согласия разгородить землю и превратить участки в настоящие опрятные фермы, а люди и не понимали, как тесно им будет без общинных земель, пока их не отобрали. В сельской местности должны быть прожилки диких земель, без них она задыхается. Деревня в чем-то даже мертвее городов. Здесь канава и деревья только потому, что стоит школа, а деревья у книжного магазина – уже край поместья.
Эта фейри ничего мне не сказала, даже нескольких слов, как то фейри, что было на дереве. Но желтое пятнышко все поглядывало на меня, робко так, и я знала, что она поняла. Вернее, я знала, что она что-то поняла. Что – не уверена. Фейри, они такие. Даже хорошие знакомые, которым мы дали имена и с которыми все время разговаривали, иногда бывали такими вот странными.
Потом все они снова пропали, а от бумаги остался один пепел – бумага быстро прогорает, – а Руфь Кэмпбелл меня поймала и сняла десять баллов за поведение из-за костра. Десять! Чтобы перекрыть один балл за поведение, нужно три «домашних» балла – нечестно, я бы сказала. Впрочем, я за эту четверть заработала сорок домашних баллов отметками и первенством в классе. А за поведение одиннадцать баллов, это отменяет тридцать три из тех. Дурацкая система, и не стоило бы о ней думать, но
