Еще немного подождав и послушав, Хелье вернулся к костру.
– Слушай, Любава, – сказал он. – А у Рагнвальда были близкие родственники?
– Да, – ответила она. – Сводный брат у него есть. Вроде бы, служит при Константине.
– А зовут его как?
– Не помню. Раньше, кажется, он жил в Киеве, но зимой перебрался к нам.
Жалость к зайцу совершенно у нее пропала – Любава терзала зубами мясо, жадно сдирая его с костей, говорила «хмм», облизывала пальцы. Хелье ел спокойно, со знанием дела. Подождав, пока Любава закончит трапезу, велел он ей отодвинуться поглубже в расщелину.
Ну, какая холодина, думала Любава, привставая, одергивая влажную робу, отодвигаясь вглубь, и снова присаживаясь на влажную же землю. Гладкий камень за спиной дышал холодом, влажная одежда впитывала леденящий воздух. Застучали зубы. Околею, это точно, решила она. Если сейчас еще и дождь пойдет – точно околею.
– Встань-ка, – сказал Хелье. – Вставай, вставай.
Любава встала.
– Сними с себя робу и надень эту. Не зря ж я ее у костра сушил.
– А ты?
– Быстрее, пока она теплая.
Любава стянула робу. В это время подул легкий ветерок – и пробрал ее до костей. Некоторое время Любава не могла попасть руками в рукава теплой робы.
– Теперь эту, сверху, – сказал Хелье.
Она не возражала, а только посмотрела виновато. Хелье усмехнулся.
– Не бойся, болярыня, – сказал он. – Смоленская кровь, шведское воспитание. И не такое видели. Авось не помру.
В двух робах, Любава снова присела в расщелине, и тут к ее неудовольствию Хелье затушил романтический костер, затоптал, потряс над тлеющими сучьями веткой, так что брызги залили последнее тление. Остался, правда, запах, но запах во влажном лесу менее опасен, чем свет, который видно на аржи вокруг.
– Позволь мне рядом с тобою присесть, болярыня, – сказал Хелье, ощупью пробираясь в расщелину.
Пристроившись, он обхватил руками колени, уткнулся лбом, и стал считать до ста.
Замерзнет, это точно, подумала Любава. Да и я замерзну. Эка зубы стучат, несмотря на две робы. Холодное нынче лето. Надо бы к нему прижаться, пока он теплый.
Она заерзала, передвигаясь к нему, переустроилась, осторожно повела рукой, наткнулась на его голову, ощупью нашла спину – влажная сленгкаппа, под ней тонкая рубаха. Не убирая руку с его спины, Любава придвинулась к Хелье вплотную, обняла его за плечи. Он поднял голову и убрал руки с колен. Она склонилась ему на плечо, стуча зубами.
Стянув с нее капюшон, Хелье надел ей на голову свою шапку с киевским околышем, и наверняка умилился бы, так захорошела она в его шапке, если бы мог что-нибудь разглядеть впотьмах. Рукой и предплечьем он потер ей плечи и спину. Потрогал ей руку выше запястья. Ледяная.
Это было опасно. От ночной влажной простуды, если сразу не пойти в баню, можно запросто слечь, и даже умереть. Хелье снял перевязь и положил сверд в ножнах у ног.
– Вставай, – сказал он.
Любава, дрожа и стуча зубами, встала.
– Снимай робу.
Он помог ей снять ее, влажную еще, робу, на ощупь находя края и рукава.
– Теперь не двигайся. Осторожно. Не двигайся, тебе говорят!
Он нащупал ворот у нее под подбородком и в несколько приемов разрезал робу ножом – сверху донизу. Первую робу он разложил на земле. Присев на нее, предварительно скинув сленгкаппу, уперевшись плечом в камень, он сказал Любаве —
– Садись.
Пока она осторожно опускалась ему на колени, он придержал ей робу и поневу, так, что она села не на них, а на порты. Хелье прижался поплотнее и закрыл Любаву и себя бортами импровизированного плаща. Одним плечом прислонясь к камню для равновесия, он потянул на себя сленгкаппу и дополнительно укрыл – себя и спутницу.
