Сталин. Том 2. В предчувствии Гитлера. 1929–1941. Книги 1 и 2 - страница 56

. Другие эмигранты были прозорливее. «…на пути новой крестьянской политики Сталин… действует логично, – еще 12 февраля 1929 года в письме к другому эмигранту отмечал, имея в виду коллективизацию, Борис Бахметев, бывший посол Временного правительства в Вашингтоне, затем профессор гражданского строительства в Колумбийском университете, – если бы я был последовательным коммунистом, я бы делал то же самое». Не менее проницательно он добавлял: «Сталин умеет приспособляться и в отличие от других большевистских политиков обладает тактическими дарованиями; но мне кажется ошибочным думать, что он – оппортунист и что для него коммунизм лишь название» [403].

Советское государство в не меньшей степени, чем царский режим, стремилось контролировать поставки хлеба с целью финансировать импорт оборудования, необходимый, чтобы выжить в международной системе, но Сталин по идеологическим причинам избегал «капиталистического пути». Он намеревался насаждать в стране антикапиталистический модерн. Бесконечное чрезвычайное правление, без которого было не построить социализм, позволяло ему выпустить на волю и своих внутренних демонов. Гонения Сталина на его друга Бухарина в 1929–1930 годах выявили в нем новые глубины злобы и жалости к самому себе [404]. В то же время умелая политическая нейтрализация Бухарина, Томского и Рыкова потребовала от него значительных усилий [405]. У правых имелась альтернативная программа, которая вне зависимости от того, давала ли она возможность построить социализм, пользовалась поддержкой. Более того, поразительно, каким влиянием правое крыло партии на самом деле обладало в Политбюро, и поразительно, что Сталин все-таки разгромил их [406]. Они были неспособны сравняться с ним в интриганстве и к тому же обезоружены собственной неприязнью к раскольничеству: в условиях массовых крестьянских мятежей, предсказанных самим Рыковым, правые воздерживались от слишком публичных нападок на партийную линию [407]. Помимо тактики правых связывала партийная структура и практика: они не имели иной возможности использовать глубокое разочарование в армии и ОГПУ кроме организации заговоров, даже когда еще были членами Политбюро. Рыкова уважали, но он зажимал армейский бюджет и потому не имел друзей среди военных, а также в отличие от Сталина никак не отличился на фронтах Гражданской войны [408].

Сталин умело выставлял себя воплощением народной воли и исторической необходимости, но его громкий политический триумф 1929–1930 годов продемонстрировал его определенную зависимость, причем не только от хороших урожаев. Его власть опиралась на Менжинского и Ягоду, руководивших работой советской тайной полиции и не находившихся с ним в тесных личных отношениях, хотя и готовых демонстрировать свою лояльность, – но мог ли Сталин быть в них уверен? Не зря же он продвигал Евдокимова. Что еще более принципиально, власть Сталина опиралась всего на четырех членов Политбюро: Молотова, Кагановича, Орджоникидзе и Ворошилова. Первые двое, похоже, не были склонны ни к малейшим колебаниям. Но можно ли было сказать такое об Орджоникидзе и Ворошилове? Если бы две эти авторитетные фигуры из Политбюро в своих действиях исходили из осознания опасного хаоса, порожденного «великим переломом» Сталина, и согласились бы с вполне обоснованной критикой, с которой выступали сталинский протеже Сырцов и протеже Орджоникидзе Ломинадзе, то они могли бы свалить Сталина. Разумеется, тогда бы встал вопрос: кем его заменить? Судя по всему, никто из фракции Сталина не считал себя ровней диктатору. И все же, что если бы они передумали? Что если бы возникли новые осложнения, но на этот раз на выручку Сталину не пришли бы ни капиталисты, торгующие передовыми технологиями, ни погода, способная обеспечить щедрый урожай?