Сквозь млечное забытьё ему показалось: через кольчужный стук колёс – он слышит рёв мощных моторов. В следующий миг он полностью пропал. Как вдруг – вагон шарахнуло с невероятной силищей вперёд, потом назад. Вновь шибануло…Тр-реск, крик-мат, визг-скрежет стали по рельсам – всё полетело к чёртовой матери вверх дном!! Из предрассветной сукрови взвился чей-то дикий крик:
– Не-е-е-е-ет!!! – и тут же канул в новом, надсадно ухнувшем раскате взрыва. Бойцы в вагонах, будто в братских могилах, сорванные с полок, с разбитыми – раздавленными лицами, на карачках, на животах, на четвереньках, на задницах и локтях, в безумном ужасе и давке, бились, изворачивались, ползли к выходу. Рвали исподнее, галифе, гимнастёрки о торчащее всюду щепьё, вырванные из переборок шурупы, и скобы.
…Двое от тамбура волокли за собою третьего, который был уже мёртв. Осколок фугаса величиной с арбузную корку, срубил сержанту пол головы наискосок, по левую бровь. Потом остался в живых один ефрейтор, и он судорожно отпихивал от себя сапогами двух мертвецов, а те, зацепившись за него перекрученными лямками вещмешков, волочились, мёртво бились головами о вагонные доски, переваливались друг через друга, – и вдруг, после очередного взрыва, враз все стали покойны и недвижимы.
…Разбитый фонарь пропитал маслом ляжку убитого политрука Хромова и она, от паха до обреза сапога пылала, как факел, наполняя душный вагон тошнотворным запахом горелого мяса…
…Снова режущий, сверлящий сводящий с ума, рёв пикирующих «юнкерсов» над эшелоном и снова ошеломляющие, вгоняющие в ступор, раскаты грома. Казалось, весь мир трещал и рушился, как взорванная динамитом горная гряда.
Вновь со скрежетом каменной плиты о каменную плиту затряслись, загрохотали вагоны.
Майор Танкаев, как и другие, сорванный с лежака, оглушённый бомбёжкой, прижался спиной к дощатой переборке, чувствовал крупную вибрацию вагона, больно отдававшуюся в ушибленном колене. Внезапно, перед ним, над телами убитых и раненых, показалась голова бойца Тищенко с красными безумными глазами и широко оскаленным ртом, только намекающим на какой-то страшный раздирающий душу крик, как эшелон сотрясся, словно смертельно раненный зверь и замер.
Оставшиеся в живых, хватая оружие, боеприпасы, вещмешки, сапоги, орущим-хрипящим валом ринулись наружу.
…Отовсюду снизу тянулись руки, и пальцы на них судорожно сокращались, хватая всё, и кто попадал в эту западню, тот уже не мог выбраться назад.
Многие, как пьяные, бежали из этого ада прямо по разбросанным телам своих товарищей и обрывались ворохом гимнастёрок, касок и шинельных скаток за распахнутым настежь дверным проёмом. В клокочущей волне, вместе с другими, комбат Танкаев спрыгнул на гремящий, осыпающийся ручьями щебень.
… Мгновенным распахнувшимся от ужаса сознанием понял и оценил случившуюся катастрофу. Такое уже с ним было не раз. Последний, – когда они положили едва ли ни весь полк, насмерть удерживая Шиловский плацдарм – господствующую высоту 178,0.
Теперь история повторялась. Только если там, был неравный кровавый бой, то тут была кровавая бойня!
Она стремительно расширялась, взрывчато охватывая весь эшелон, расшвыривала его роты и батальоны по земляному откосу, ржавым от крови холмам – оврагам, где лопались красные язвы авиабомб.
…Отчаянье командира Танкаева было от бессилия, от невозможности удержать на месте свой батальон, размещённый в шести вагонах, вонзить в него острые, как кинжал, команды, пригвоздить к спасительной кромке железнодорожного полотна, остановить обезумевших людей. С командирским ТТ на «шлейке», он стрелял над головами бегущих, дико озирался, разбрасывал руки, яро хватал за грудки солдат, грозил расстрелом на месте; прижимал к себе одного, другого, пятого…словно хотел сгрести своих гибнущих солдат, заслонить от пожиравшей их мясорубки…
