Мы с Кучменёвым навскидку насчитали…Только на наших рубежах до семидесяти танков пылят! Мотопехоты, штурмовиков, как блох на собаке, считать замаешься. Эх, як в песне, – Кошевенко, лихорадочно оживившись, мигнул связисткам: – «Знал я и Бога, и чёрта! Был я и Богом, и чёртом!». И вдруг, мелко перебирая ногами, прошёлся по кунгу, сделал чудеснейшее коленце, выбил дробь носком, выбрасывая ноги, вернулся к месту. – О-ох и жаден я до орденов, товарищ комбат! А что, япона мать, надерём фрицам жо…
– Отставит! – зрачки Танкаева полыхнули грозным фиолетовым светом. – Хватыт порот горячку! Здэс не только мужчины, капитан! – Он отошёл от перископа, подхватил со стула ППШ.
– Виноват, командир. Вспылил. А то б раз «казачка» перед боем урезал. Пардоньте, товарищи женщины! – он прощально щёлкнул ладонями о голенища сапог, закусив углом рта кончик уса. И, опережая Абрека, вытянулся перед ним во фрунт:
– Товарищ комбат, разрешите обратиться?
– Ты мне зубы нэ расшатывай, чертогон. Я сам могу, – Танкаев погрозил костистым кулаком, – кому надо, «передовую» в зубах выбит. За мной. На воздухе скажеш-ш, что наболело.
Вышли. Их охватили и закутали в кокон грохоты близкого боя. Зв их сектором справа и слева орудия разных калибров, пушки танков, полковые и батальонные миномёты лязгали-рявкали друг на друга, и в этой канонаде была знакомая гнетущая неподвижность противостояния. Звуки кружили по сторонам перемолоченного бомбами и снарядами пустого, покуда не охваченного боем пространства, где находился с одной стороны сводный батальон Магомеда Танкаева, а с другой танки и штурмовая пехота Отто фон Дитца.
– Твою суку-мать…– не отрываясь от бинокля процедил сквозь щелястые зубы Артём. – Вон они, командир, – он широко очертил рукой горизонт, – ланселоты херовы…В рот им холодные ноги, – остановились! Зачем? Чую опять что-то задумали чёртовы готы… Смекаешь, комбат, что? – Кошевенко под ржавым бинтом вокруг головы, изогнул вопросом опалённую бровь.
– Хо! Гляди-ка, твоя правда, капитан. Остановились псы. Э-э у волка одна пэсня. Навэрно, опят предложат: выкинуть бэлый флаг и сложить оружие.
И точно! Комбат, как в воду смотрел. С западной стороны, над угрюмыми руинами полилась, усиленная мощными динамиками, любимая советским народом песня. «Синий платочек» – душевно с игривой нотой пела несравненная Клавдия Шульженко.
Синенький, скромный платочек
Падал с опущенных плеч.
Ты говорила, что не забудешь
Нежных и ласковых встреч.
Голос любимой певицы нырял вглубь кирпичных руин, слабо трепал, оглашая изнутри обожжённые развалины домов. Потом вдруг узко и жарко прянул вверх, увлекая за собой летучие космы грязных дымов, выбрасывая высоко огненные завитки, стружку и сыпучие ворохи.
…Мрачные лица притихших в оледенелых окопах солдат озарились щемящей тоской о родных радостной болезненной мукой и теплотой блестели глаза. А вслед за огнём всё стройней, громогласней звучала песня.
Порой ночной
Мы повстречались с тобой…
Белые ночи
Синий платочек –
Милый, желанный, родной!
– Вот гады, знают на какую мозоль надавить…Ровно отпевают нас….живых и здоровых…Ненавижу! – Кошевенко искоса посмотрел на комбата.
– Что, как жеребэц косишься? – Магомед, шевеля ноздрями горбатого носа, по-дружески хлопнул его по плечу. – Гавары, что хотел, джигит.
Ротный криво усмехнулся, мигая щекой и глазом, сплюнул:
– А, может, брякнем сапёрам Лихачёва на трубку? Жиманём фрицев в заводских хоромах, чоб чертям тошно стало? Они курвы мне ещё за Чудское озеро ответят! Ну да, за Ледово побоище.
