– обер-лейтенант был польщён, а более потрясён невероятным обращением. На его избитом, болезненном небритом лице слабо загорелся румянец. Затравлено глядя на странного, подозрительно доброго, капитана, давясь горьким дымом, он жадно делал одну за другой затяжку, всякий раз, оставляя на кремовой белизне картонного мундштука багряный след своих губ. И ждал, по-прежнему ждал выстрела в затылок, не в силах поверить в своё спасение. Но выстрела не было. После первой, – он не заметил, как закурил, – ему была дана новая папироса.
– Что вы хотите от меня? – Генрих напрягся плечами, тщетно пытаясь скрыть цепенящий страх.
– Вы таки не догадываетесь? – едко усмехнулся Хавив, деловито прошёл за стол, снова оседлал табурет, обмакнул в чернило перо, придвинул засаленную, в мелкую клетку тетрадь, и добродушно уточнил. – А хочу я немногое. Правды, только правды, Шютце. И таки, надеюсь…на ваше благоразумие, обер-лейтенанат.
– Хорошо, но я требую гарантии моей жизни!
– Твою мать!..Ишь ты, крутиться, как сука на верёвке! – железисто брякнул автоматом, вернувшийся с холода Воловиков. – Требовать будешь у девки в постели, ежли живой останешься…Р-разрешите, товарищ капитан! Я его гитлеровскую сволоту отрихтую до последнего зуба. Вложу ума, холера ему в бок! – с готовностью рыкнул сержант, но тут же смолк, получив в ответ испепеляющий взгляд замполита.
– Курите, курите, – вновь натянуто улыбнулся немцу Борис. – Но таки, помните, всё в ваших руках, Генрих. И ваша жизнь…в том числе. Тэк-с, значит, 204-я дивизия, 37-й полк? Отлично. А какова глубина обороны? Количество огневых точек? В голосе капитана не было свирепого хрипа сержанта, скорее сочувствие и деятельное, закономерное желание: знать всё об обороне противника. И Генрих вдруг с облегчением почувствовал: жуткая тёмная бездна, на краю которой он оказался, как будто отодвинулась от него.
Между бездной и ним встал этот мелкий чернявый капитан с быстрыми грачиными глазами, которого он, – обер-лейтенант Вермахта, Генрих Шютце, готов был в эту минуту боготворить. Но одновременно с этим, как офицер Великой Германии, присягнувший на верность фюреру, он ужаснулся и своему выбору, который напрочь перечёркивал всю прежнюю его жизнь, карьеру, и совершал с ним что-то ужасное, гадкое, унизительное, что навек лишало его офицерской чести и доброго имени.
– Я что-то не очень пойму? Опять молчим? – Политрук, будто невзначай, мазнул взглядом по выжидавшему сержанту, трякнул крепкими, как кремень, ногтями по кумачовой папке, и снова, как прежде, приветливо, почти ласково, уставился на Шютце своими выпуклыми, словно чёрная смородина глазами.
– Я…готов. Задавайте вопросы… – глядя на переводчика лейтенанта Синицына, подавленно, с глубоким отвращением к себе, выдавил Генрих.
– Тэк-с, тэк-с…Замечательно. А что, вы там говорили об ударно-разведывательном танковом батальоне? Секундочку, как, как? Ещё раз его имя, фамилия, звание, должность. Угу…Штандартенфюрер СС Отто фон Дитц, командир батальона, из танковой дивизии «Дас Райх»… – стальное перо, в очередной раз клюнув в склянку, продолжило свой бег…
