Она поднимается на крыльцо.
Я обнимаю себя за плечи. Будь ты проклят, Один! Спрячь меня.
Она замирает на месте. Прислушивается.
В небе грохочет гром.
И вдруг – раз! – я чувствую, как моя кровь, словно дождь, проливается куда-то вглубь. Вглубь меня. Чувствую землю внутри своих костей, пляску ветра и воды, зов дикой природы во всякой твари, большой и малой – вверх и вниз с головы до пят. Я уже не понимаю, где у меня руки, где ноги. Я становлюсь сразу всем – и ничем.
Бабочки и летучие мыши, ветер и полевые цветы, кора деревьев, смех и слова, воронпесокмолоковолкииволчийвойкитыитюлениволныиоблаказвездысолнцелуна. Космостакойбольшойкосмосинетничегокроменего… Я ощущаю на вкус черноту неба, все и ничто расплывается на языке, падает в горло, опорожняет меня изнутри, пока во мне не остается одна пустота. Я слышу, как все живое хрустит челюстями. Жуки в поленнице прогрызают меня насквозь, гонят из этого мира прочь. Мне надо присоединиться к жукам и спрятаться, спрятаться, спрятаться…
Мама поднимает что-то с пола. Нет. Моя dukke! Мама хмурится:
– Лейда?
Ее шепот тонет в шуме дождя. Она замирает на месте, смотрит на дровяной короб с открытой крышкой.
Я смотрю на нее сквозь щепки. Сквозь паутину.
Я – пыль.
Я – пятнышко влаги.
Она бормочет себе под нос, что от усталости ей мерещится всякое, и идет прямо ко мне, смотрит в упор сквозь меня, сжимая в руке мою куколку. Опускается крышка. Звук маминых шагов растворяется в тишине спящего дома.
* * *
Я просыпаюсь замерзшая. Сначала не понимаю, где я, и только потом вспоминаю. Я лежу, вжавшись лицом между дров, в щеку вонзаются щепки. Откинув тяжелую крышку короба, я выбираюсь наружу, стряхиваю с себя пыль и жуков, счищаю липкую паутину. У меня болит шея. Я растираю ее, глядя на луг. Дождь закончил рассказывать свою сказку, и теперь все блестит и сверкает. Все, кроме меня; я – промокшая, грязная личинка, выползающая из ночи. Я не знаю, что произошло, и у меня нет времени на раздумья. Папа скоро проснется, если уже не проснулся. Кое-как вытерев грязные ноги о половик, я медленно открываю входную дверь. Замираю, прислушиваюсь и жду, не раздастся ли в глубине дома звук папиных шагов или, может быть, мама меня позовет. Как звала ночью. Она меня видела или нет?
В доме тихо, лишь тикают старые часы. Тик, тик, тик. Я ползу вверх по лестнице, как паук. Прежде чем я добираюсь до верхней ступеньки, из часов вырывается крошечная деревянная птичка. Хотя она и не издает ни звука, но по-прежнему пугает меня до дрожи. Я снова прислушиваюсь, но ни мамы, ни папы не слышно. Они еще не проснулись. Я пробираюсь на цыпочках мимо их спальни, захожу в свою комнату, закрываю за собой дверь.
Задираю ночную рубашку, сажусь на горшок. Ох, еле успела.
Я закрываю глаза, радуясь, что вернулась домой.
Takk, Один.
Ворон сидит на трубе, наблюдает за происходящим внизу. Дождь льет сильнее, но ворона он не заботит, гладкие черные перья легко отталкивают воду. Он должен увидеть, нашла ли она то, что ищет – что искала еще до рождения дочери. Что они оба не могут найти слишком долго.
Иногда ее дух забредает в его сновидения, тоже ищет. Он знает, что ей самой это неведомо. Это просто забава для сестер, прядущих Судьбу. Урд, эта дряхлая старуха, сплела нити трагической саги для них обоих. Но Скульд – чей лик скрыт под вуалью – распускает плетение двух сестер. То, что будет, спасет нас всех.
