Пелагея Захаровна улыбнулась сыну, она и сама знала, что старшие её сыновья, тогда еще мальчишки, являются домой иной раз такие измазанные, что и сомнений не было – ходили на болота. И в то время её сердце иной раз и брала оторопь от мыслей, что мальчишки её бродят по болотам. Бранила их за это, отстирывая со штанов болотную грязь, грозилась сказать отцу, что вопреки его наказу и ногой не ступать на старую гать, и Ефимку и Прошку туда как на праздник тянет.
А вот теперь сама туда сына снаряжала, нахмурив брови и сдерживая слёзы.
– Бог с тобою, сынок! В добрый путь. Побереги себя, прошу.
Прохор тихо выскользнул во двор, притворив за собою дверь. Вдохнул прохладу ночи и торопливо зашагал к мельнице, за которой и шла старая и уже почти не заметная тропа до старой гати. Он прошел огородом стариков Наумовых, чтобы не идти через половину Березовки и не перебудить всех деревенских собак.
Знакомой с самого детства дорогой он дошел до болота. Подобрав длинную прямую палку, он сперва прыгал по примеченным раньше кочкам, чтобы добраться до того места, откуда начинались остатки старой гати. После ступил на ветхий, уже довольно разрушенный настил через топи.
Черная гать была выстроена давно. В старые времена, когда деревни Усольской еще и не было, в глубине топких болот люди добывали торф, по гати его на подводах свозили в Березовку, а потом везли и дальше.
Позднее, когда возле реки Усольки стали селиться люди, торф стали добывать там, и мшара в самой середине черных болот за Березовкой была заброшена. По гати сколько-то времени еще ездили подводы, этот путь от Берёзовки до Усолья был самый короткий. Но болота вскоре взяли своё, и гать разрушалась, проваливаясь в топь. Бревна и жерди гнили и расходились в стороны, насыпь возле них съедало болото.
Прохор уверенно пробирался по полуразвалившейся гати, прекрасно зная, где можно ступить и проверяя дорогу палкой. Небо было чистым, луна и звезды хорошо освещали его путь. Ночь была наполнена звуками, болото дышало и жило своей жизнью. Вдалеке, в бору, громко ухал филин, звуки далеко разносились в ночном воздухе. Вздыхала и шипела трясина, выпуская наружу болотный дух, как говаривала еще Прохорова бабушка.
Парень чуть вздрогнул, когда где-то рядом затрещал козодой. Иногда он видел, что по трясине там и тут блуждают бледные огоньки, мерцая в темноте чуть зеленоватым светом.
Вскоре Прохор добрался до крохотного островка посреди болота и присел на поваленное дерево, чтобы немного передохнуть. Ему хотелось пить, но пригодной воды здесь негде было добыть, и он решил просто умыться из небольшой чистой лужицы.
Присев на корточки он бросил взгляд вперед, куда уходили остатки гати и замер. Вдалеке, за длинным и самым топким куском гати, был островок твердой земли. Там стояли заброшенные и полуразрушенные землянки, оставшиеся с той поры, когда здесь жили добытчики торфа. Людей там не бывало уже долгое время, землянки обвалились крышами, но сейчас на том острове ярко горел костер.
«Да кто же в таком глухом болоте может костры жечь, -подумал Прохор, – Добрые люди по болотам не хоронятся…»
Решив, что незаметным он постарается подобраться поближе и рассмотреть, кто же отыскал путь по гати в самое сердце черных болот, куда и зверь не всякий забредет, Прохор пригнулся к самой земле и двинулся вперёд.
Но быстро догадался, что гать в такую лунную ночь видна вся, как на ладони, и его заметят раньше, чем он подберется к острову. Тогда он бережно достал из-за пазухи письмо и спрятал его в картуз, а сам вновь взял в руки свою палку и ступил в тягучую жижу болота.
