– Садитесь, пожалуйста, Ферапонтов, – сказал я и начал старательно выдувать и закуривать для него трубку.
Иосаф два раза курнул и возвратил ее мне.
– Нет-с, горько, я не умею! – сказал он.
– Да вы вот как! – объяснил я ему и, ради поучения его, отчаянно затянулся.
– Я не умею-с, – повторил Иосаф.
Он, видимо, более всего в эту минуту был занят тем, чтобы спрятать под кресло свои дырявые и сильно загрязненные сапоги.
– Послушайте, – сказал я, небрежно разваливаясь на диване, – что вы дома делаете, когда из класса приходите?
– Да что? Уроки учу; ну и по дому тоже кое-что поделаешь.
– А читать вы любите? – спросил я, никак не предполагая, что Иосаф даже не поймет моего вопроса.
– Что читать-с? – спросил он меня самым невиннейшим тоном.
– Повести, романы, вот как этот, – сказал я, показывая на лежавший в то время у меня на столе «Фрегат «Надежда»[3], который я только что накануне проглотил с неистовою жадностью.
– Нет-с, я не читывал, – отвечал Ферапонтов.
В это время Авдотья подала нам чай. Иосаф вдруг стал отказываться.
– Отчего же вы не пьете? Пейте! – сказал я.
Ферапонтов, конфузясь, взял чашку, проворно выпил ее и, покрыв, возвратил, неловко раскланиваясь перед Авдотьей.
– Кушайте еще, – сказала та, улыбаясь.
Иосаф окончательно растерялся.
– Пейте, Ферапонтов. Налей! – проговорил я.
Иосаф и эту чашку так же поспешно выпил и, закрыв, возвратил, снова расшаркавшись перед Авдотьей.
– Знаете что, Ферапонтов, – сказал я, решившись ни за что не выпускать из рук нового приятеля, – давайте заниматься вместе по-латыни. Вы вот этак заходите ко мне после класса, и мы станем переводить.
– Хорошо-с, пожалуй, – отвечал, подумавши, Иосаф и взялся за фуражку.
Я предложил ему покурить. Он сделал это, кажется, более для моего удовольствия и ушел.
– Что это у вас какой барин-то был? – сказала мне Авдотья после ухода его.
– Что же? – спросил я.
– Да и на барчика-то совсем не похож, словно лакеишка какой, – решила она.
– Напротив, это славный малый! – возразил я и не счел за нужное объяснять ей более.
Дня через два мы принялись с Ферапонтовым за латынь. Оказалось, что в этом деле он гораздо дальше меня ушел. Знания входили туго в его голову, но, раз уже попавши туда, никогда оттуда не выскакивали: все знакомые ему слова он помнил точнейшим образом, во всех их значениях; таблицы склонений, спряжений, все исключения были у него как на ладони.
Меня, впрочем, в Иосафе интересовал совсем другой предмет, о чем я и решился непременно поговорить с ним.
– А что, Ферапонтов, были вы когда-нибудь влюблены? – спросил я, воспользовавшись одним праздничным послеобедом, когда он пришел ко мне и по обыкновению сидел молча и задумавшись. Сам я был в это время ужасно влюблен в одну свою кузину и даже отрезал себе клочок волос, чтобы похвастаться им перед, Ферапонтовым и сказать, что это подарила мне она.
– Были вы влюблены? – повторил я, видя, что Иосаф покраснел и молчал.
– Нет-с, я не знаю этого… не занимаюсь этим, – отвечал он каким-то недовольным тоном и потом сейчас же поспешил прибавить: – Давайте лучше заниматься-с.
Мы принялись. Иосаф начал с невозмутимым вниманием скандовать стихи, потом разбивал их на предложения, отыскивал подлежащее, сказуемое. Перевод он писал аккуратнейшим почерком, раза два принимался для этого чинить перо, прописывал сполна каждое слово и ставил все грамматические знаки.
«Что это, – думал я, глядя на него, – какой умный малый и не понимает, что такое любовь!»
