– Господи, вы же совсем замерзли. Вы же погибнете, вы…
– Слышишь, будешь пантерой, если учителя нет… в город не ходи…
Перепутал, с кем разговаривает… Знал одного зооморфа. Но у того контроль был хороший. Валерка-волк. Рассказывал, как его "дрессировали" после обращения. Жутко. Но иначе нельзя. Зверь в сознании всегда сильнее человека.
– Дрессировать надо… Чтоб человеком быть… дрессировать… Ты хочешь… остаться человеком, оборотень?
Глаза – желтые, дрожащие слезами, очень яркие – близко. В них – тоска и безумие.
– Хочу, очень хочу. Помогите мне… Пожалуйста… Я не хочу пантерой! Я археолог!
Облик начинает течь, меняться…
– Терпи. Возьми себя в руки.
– Поднимайтесь! Вы замерзнете! Идемте! Тут есть домик!
– В город тебе нельзя…
– Не город! Там сейчас пусто! Археологи здесь на выездах летом… Сейчас пусто… Ну, вставайте же!
– Пусти, оборотень… Оставь в покое…
– Идемте. Пожалуйста.
Ночь дрожала морозом, плыла паром с горячих, обметенных усталостью и болью губ, топила и засасывала в снегу, как в болоте, чужим голосом уговаривала, потом подпирала плечом, потом волокла, а потом заставила предпринять последний рывок – через порог в темноту и сырой запах погреба. И угасла, как кинолента при смене сцены.
Алина
Мужчина обнаружился замороченный * (диалектное: находящийся в полуобморочном состоянии). В темноте плохо видно, но губы точно разбитые, еле шевелятся, и дышит через раз. Как он забрел так далеко, не понимала определенно. И о чем он говорил, тоже не понимала – какой-то учитель, какое-то обращение… Похоже, у мужчины горячка. Ему к врачу надо, руки ледяные, вообще сам весь промороженный, что полуфабрикат в морозилке, на снегу как минимум два часа, города он не дойдет. Двенадцать километров… Слишком легко одет… Замерзнет совсем.
Кстати, на самой только домашние джинсы и старый свитерок, но не холодно, черт возьми, не холодно! Задумываться было некогда, хотелось есть… Дико, безумно. Снова испугалась – мужчина был вкусный. Больной, но сойдет. Господи-Господи-Господи… Этот, найденный который, кажется, всё понял, хоть и совсем шальной.
– Дрессировать надо… Чтоб человеком быть… дрессировать… Ты хочешь… остаться человеком, оборотень? – шепчет тихо, не разобрать почти.
– Хочу, очень хочу! Помогите мне… Пожалуйста… Я не хочу пантерой! Я археолог! – во рту голодное предвкушение – еда близко, очень хочется есть. Хочется крови и свежего, сладкого мяса.
– Терпи… Возьми себя в руки, – шевелятся черные в темноте, страшные губы, а глаза у него пустые. "Помрет, – проносится в голове. – Как пить дать – помрет!". И трезвое, холодное, заглушающее жалость: "Он должен жить. Хоть сколько-то. Должен помочь! Должен объяснить! Рассказать, что знает!"
– Поднимайтесь! – пихнула. Грубо, почти зло, заставив зашипеть и широко распахнуть глаза. Какого цвета глаза, не разберешь, да и не важно. – Вы замерзнете! Идемте! Тут есть домик!
Потом уговаривала, почти плакала, закусила губу, но сделала только хуже: собственная кровь разожгла аппетит, раздразнила своей солоноватостью. Волокла волоком, била по щекам, и даже не удивительно, что не заблудилась в ночи – лес стал вдруг понятным, как собственная квартира, по которой ночью наощупь бредешь попить водички. Совсем не темно, снег переливается всеми оттенками серебра и ртути, плетутся в ровные, ясные строчки лесной жизни следы. А жизнь в лесу и ночью – ключом. Шорохи, почти незаметные промельки, то там, то здесь обвалившийся с веток белый пушок, и кто-то тихо, старательно завывает. И запахи… от их яркости даже подташнивает временами. Или это от голода? Подводит желудок… Мутится в голове – хочется упасть на четвереньки и… Только и держит дальнее эхо: "Терпи!"
