И, ещё домысливая эти сбивчивые, сумбурные думы, на его беду пришедшие ему на ум, распалённый ими Серёга, уже не очень контролируя, почти не помня себя, выскочил из сарая и выпалил вдогонку старухе, успевшей отойти лишь на несколько метров:
– Ведьма!
Авдотья Ефимовна остановилась, так же неспешно, как шла, обернулась и уткнула в Серёгу жёсткий, царапающий, как наждак, взгляд. И несколько секунд, наморщив лоб и едва заметно шевеля губами, твёрдо и пристально, по своему обыкновению исподлобья смотрела на него, как будто стараясь хорошенько запомнить его, или, может быть, ожидая, не скажет ли он ещё что-нибудь.
Но Серёгу, очевидно, хватило лишь на один дурацкий, словно против воли вырвавшийся у него возглас. Больше он не смог выдавить из себя ни звука, точно околдованный глядя в чуть прищуренные старухины глаза, в глубине которых мерцали и искрились притушенные сумрачные огоньки, не в силах отвести от них взор. И чувствуя, как по его телу пробегает дрожь, а спину, несмотря на жару, обливает холод.
Наконец, видимо вдоволь насмотревшись на оцепенелого, напрягшегося парня, Добрая не слишком добро усмехнулась, как ему почудилось – а может, и не почудилось, – чуть подмигнула ему и, напоследок с некоторым вниманием оглядев его сарай, пошла прочь.
Серёга же, ещё некоторое время оторопело поглядев на её постепенно удалявшуюся фигуру, вздрогнул, будто стряхивая с себя овладевший им морок, глубоко вздохнул, передёрнул плечами и со смутными, противоречивыми чувствами вернулся в сарай. Уронил там своё как будто слегка онемелое тело, по которому продолжала пробегать понемногу стихавшая дрожь, на большую деревянную колоду, служившую ему сидением. И стал обдумывать случившееся, пытаясь определить, правильно ли он поступил, зацепив неосторожным, машинально вырвавшимся у него словом злобную, совсем не безобидную, судя по предшествующим событиям, старуху? И, что также было немаловажно для него, достойно ли он вёл себя при этом, так ли, чтобы можно было потом откровенно, как на духу, не приукрашивая и не привирая, рассказать обо всём друзьям?
Но, сколько ни ломал он над этим голову, ни к какому однозначному выводу так и не пришёл. С одной стороны, он был доволен, что всё-таки решился, перемог себя и прямо в лицо – или, вернее, в спину – назвал Добрую тем, чем она, скорее всего, и была в действительности. А с другой, – он испытывал из-за этого какую-то странную, совсем не свойственную ему неловкость, почти стыд, смешанный с неясной тревогой, как если бы он совершил что-то недостойное, негодное, скверное, то, о чём не стоит никому сообщать, а тем более похваляться этим.
Из этих путаных раздумий, продолжавшихся несколько минут, его вывела дверь сарая: приотворённая почти до половины, она вдруг без всякой видимой причины пришла в движение и медленно, с тихим протяжным скрипом закрылась. Оказавшись в полумраке, кое-где пронизанном лишь тонкими белесыми пучками света, проникавшими сквозь узкие щели между досками, Серёга вполголоса ругнулся, нехотя поднялся со своего сидения и, приблизившись к ни с того ни с сего закрывшейся двери, легонько ткнул в неё рукой.
Дверь не открылась. Он с некоторым удивлением посмотрел на неё и снова, уже чуть сильнее, двинул в неё кулаком. Она опять не поддалась. Он нажал на неё всей пятернёй. Результат был тот же самый.
Озадаченный Серёга отступил на шаг и оглядел запертую дверь сверху донизу, будто пытаясь отыскать причину происходящего. И постепенно недоумение на его лице сменилось улыбкой. Он, как ему показалось, нашёл эту причину: вероятно, кто-то из его приятелей решил подшутить над ним, подперев чем-то дверь снаружи и замуровав его таким образом в собственном сарае. Незамысловатые шутки и розыгрыши подобного рода были у них в ходу и пользовались неизменной популярностью. Он и сам не раз прикалывался со своими друзьями похожим манером, а потому нисколько не удивился, что теперь кто-то из них аналогичным образом позабавился с ним самим.
