– Отчего же вы должны умереть?
– От горя. А может, от головной боли, потому что вы – моя последняя и, видно, не оправдавшаяся надежда.
– Давайте поменяемся. Дня через три, – согласилась Люба А. – Мне привыкнуть надо… – снова добавила она виновато.
Веня, ничего не ответив, вышел из комнаты.
Ночью Люба А. не спала.
Она поставила цветок на свою постель, к стене и, боясь заснуть, села рядом, подложив под спину подушку.
Она видела через матовость застеклённой комнатной двери блуждающий по коридору белый круг фонаря; она слышала, как то приближались, то удалялись шаги по скрипучему паркету. Но дверь ни разу даже не приоткрылась.
И когда всё затихло, Люба А., совершенно изнемогшая от сознательной бессонницы, в очередной раз прикрыв глаза, уже не открыла их до самого утра.
Утром в квартире было тихо.
Люба А. сначала прислушивалась к этой тишине, потом вышла в коридор и осторожно прошла по квартире – никого.
Она посмотрела на растущий лук: земля в горшках была сухая, и лейка до края наполнена водой.
Люба А. полила лук, присела на стул и опять прислушалась. Кроме криков ребятни, проникавших с улицы, ничего не было слышно.
Тогда она вошла в его комнату. И в ней – никого. Она полила лук и здесь.
Озадаченная, Люба А. снова вышла в коридор и, открыв большую записную книжку, набрала номер.
– Скажите, пожалуйста, – очень вежливо начала она, – а слесарь всё ещё болен?.. Умер?.. Понятно… Конечно, конечно, хорошего сейчас трудно найти, я понимаю… Спасибо.
Когда она положила трубку, случилась некая пауза, во время которой Люба А. захлопнула телефонную книжку и тут же зачем-то опять открыла, и опять закрыла…
На кухне она долго стояла у окна и смотрела в него, не понимая, куда смотрит и что хочет там увидеть. А потом… руки как-то сами потянулись, и она распахнула рамы, по старой, забытой уже привычке, глубоко вдохнув.
В огромном количестве что-то с шумом влетело в окно.
Люба А. оглянулась: на развешанном белье пестрели бабочки. Они медленно двигали крыльями, но когда она подошла к ним, замерли неподвижно.
Люба А. осторожно дотронулась до одной из них – бабочка не шевелилась, до другой – то же самое. Они были высохшими.
Она стала снимать бельё и стряхивать бабочек в открытое окно. Крупные хлопья снега посыпались вдруг отовсюду. Люба А. вытянула руку и подставила раскрытую ладонь под снегопад. Снег сыпал на ладонь и, не тая, вырастал в белый бугорок.
Люба А. слепила из него снежок и кинула в воздух.
Ударившись о меховую шапку, белый комок рассыпался. Мальчишка обернулся и погрозил кулаком: девочка, стоявшая позади, смеялась и делала новый снежок.
Но теперь она положила его на белую землю и, сначала ногой, а потом руками, погнала перед собой. Снежок быстро вырос в большой ком. Девочка слепила второй снежок и кинула его мальчишке в руки. Он поймал его и тоже скатал ком.
Они собрали снеговика. Несколько деталей, и он превратился из просто снеговика в снеговика, похожего на человека: большие глаза, белая лысина, окаймлённая воткнутыми по краям «головы» мелкими прутиками-волосами; покрытая налётом плесени сидела на месте носа сморщенная морковка.
Это был вылитый Веня. Вернее, вылепленный.
Его холодное лицо было повернуто в сторону дома, а давно потухшие угли глаз смотрели на окна. На одно из окон, около которого стояла одинокая и грустная женщина – Люба Александровна.
Блинная мука у неё кончилась, и потому сегодня она не пекла.
