Вероятно, карась во сне – все же посланец моей Натальи. Не зря я так усиленно думал о ней в последние дни. Март? Или что-то иное? Все в одном клубке – и март, и артроз, и «возвращение боли домой», и, конечно – загадочная сущность женщины, которая играет в ведунью. Игра постепенно становится свойством души. Маска актера врастает в плоть и превращается в лик. Образ жизни меняет сердце. Если проститутки способны стать святыми, то святые вполне могут стать женщинами легкого поведения. Наталья не тянулась к святости. И это нравилось мне в ней особенно. Она не лицемерила, когда соглашалась с «Бунтом стриптиза» Вознесенского: «Земля покрыта асфальтом города. У мира дьявольский аппетит. Мир хочет голого, голого, голого. Стриптиз бастует. Он победит». А я лицемерил, когда не соглашался. Точнее, соглашался, что «он победит», но не желал в первых рядах победителей видеть мою рыжую красавицу.
Когда во мне бунтовала желчь собственника, я мог обидеть ее обвинениями в проституции – нелепость, разумеется. Однако желчь собственника искала выхода. И находила в язвительных посланиях на телефон. Бывало, что моя фарисейская тирания настигала ее прямо на концерте, и она получала от меня вместо поздравительных виртуальных цветов двусмысленную «эсэмэску», вроде кусочка из гоголевского текста: «Панночка подняла свою ножку, и как увидел он ее нагую, полную и белую ножку, то, говорит, чара так и ошеломила его. Он, дурень, нагнул спину и, схвативши обеими руками за нагие ее ножки, пошел скакать, как конь, по всему полю, и куда они ездили, он ничего не мог сказать; только воротился едва живой, и с той поры иссохнул весь, как щепка; и когда раз пришли на конюшню, то вместо его лежала только куча золы да пустое ведро: сгорел совсем; сгорел сам собою…»
Странно – она не обижалась.
Ответила короткой «эсэмэской» – кусочком стихотворения Вознесенского: «Лежит, стервоза, и издевается: «Мол, кошки тоже не раздеваются…»…»
Странно – она жалела меня за мою желчь.
Естественно – все это было до поры, до времени. Потом ее терпение лопнуло, как от избытка жирной нездоровой пищи лопается желчный пузырь
И появился Пьер или Жан с желтыми желчными волосами. Тьфу!
И все-таки она обо мне помнит. Какого черта? Три года порознь. А я? Что я?
Я не могу забыть эту ведьму, похожую на британскую королеву с треугольной марки из моего филателистского детства. Зачем сегодня нужно наше странное астральное общение? Кому это нужно? Мне?
Мне. В первую очередь – мне! Иначе я с ума сойду и начну разговаривать сам с собою вслух. Впрочем, так оно иногда бывало. Если не сам с собой, то зачастую мои философские бредни выслушивал «архиерей Тихон». И отвечал. Либо понимающим мурлыканием, либо молчаливым презрением, либо укоризненным помахиванием хвоста. Мой кот – идеальный собеседник. У него нет ни одного шанса оставить разговор и скрыться. Я найду его повсюду. Он это знает и уже не прячется. Лишь обреченно выслушивает мои бредни. Предполагаю, что если бы, как в сказке, я превратился в мышь, то с каким бы садистским наслаждением он сначала поиграл бы со мною в «прятки», а потом скушал? Я этого достоин. Затиранил беднягу Тихона, не оскопил его в ветеринарной клинике и не пускаю на улицу. Против воли сделал его монахом. Разве так можно? Я кошачий изверг. И не только кошачий. Наталья называла меня тираном, убивающим в людях музыку. Она права. Я не люблю никакую музыку, кроме тишины. После контузии это стало особенно очевидным. Моя благоверная и ушла от меня потому, что я затиранил ее своими предпочтениями. «Ненавязчиво» навязывал ей только то, что мне казалось ценным в этом мире. Остальное высмеивал. Господи, какой же я был сатрап! Наталья умница, что оставила меня. Такого типа, как я, не вынес бы я сам. Приходится терпеть себя постольку, поскольку я ношу «кожаные ризы». А так бы выпрыгнул из самого себя и ускакал, показывая на бегу «рожицу». Прощайте, господин полковник! Вы слишком высокого мнения о собственной персоне.
