– Ну, а литература? Ты больше не хочешь писать?
– Перегорело, – девушка пожала плечами. – Это, как раз, и было чистейшим честолюбием. И, сказать по правде, мне в некоторой степени даже стыдно за свои прошлые стремления.
И, все же, разговор наш был очень похож на интервью. И сделать с этим я ничего не могла, потому что ясно понимала: Элисон практически разучилась просто разговаривать. Или заставила себя забыть, как это делается. Закрыв свою душу на замок, она могла теперь только отвечать на вопросы. И я уверена: раз она все-таки выразила желание поговорить, значит ее саму такая ситуация уже пугала.
– Элисон, а можно задать тебе личный вопрос? – спросила я после короткого молчания.
– Да, – тут же ответила девушка, словно давно ждала именно такого вопроса.
– Ты была счастлива в браке?
– Очень, – серьезно ответила Элисон. – Очень счастлива.
– А что же случилось?
Она прищурилась, и словно с мечтательным выражением лица сосредоточенно посмотрела в пространство поверх моей головы.
– Развод был полностью моей инициативой. Я оказалась не готова.
– К семейной жизни?
– Да ну, – небрежно ответила Элисон и поморщилась. – К чему там можно быть не готовой? Нет. Я оказалась не готова к тому, что предложил мне Перри. Грубо говоря, я не оправдала его надежд.
– То есть? – удивилась я.
Элисон проигнорировала мой вопрос, и по выражению ее лица, можно было предположить, что она предалась приятным воспоминаниям.
– Ты говоришь о нем с такой нежностью, – сказала я, не дождавшись ответа на предыдущий вопрос. – Ты… все еще любишь его?
– Нет, – спохватилась Элисон и потянулась за своей чашкой. – Нет, не люблю. Но Перри действительно хороший человек. И талантливый. И, самое главное, действительно особенный, хоть никогда и не старался таковым прослыть.
Я невольно улыбнулась. Чем больше говорила Элисон, тем менее мне становились понятны ее мотивы.
– Почему же ты тогда так переживаешь?
– С чего ты взяла, что я переживаю? – на ее лице отразилось истинное непонимание.
– Ну, как же. Образ жизни, который ты ведешь, абсолютная замкнутость, – извини, если я говорю слишком прямо, – дают повод предположить подобное.
Элисон отрицательно покачала головой, и ответила с едва уловимой насмешкой:
– Мне больше не о чем переживать, Кэтрин. Никогда.
– Тогда в чем причина твоей аскезы.
– В том, что я боюсь.
– Чего?
– Кого – так правильнее. Тебя.
Такой ответ меня немало удивил, но еще до того, как девушка продолжила, я поняла, что в моем лице она обобщала.
– Панически боюсь, Кэтрин. Сижу сейчас, и внутри меня все дрожит, понимаешь?! – тут она откинула голову на спинку кресла, устремила взгляд в потолок и глубоко вздохнула. – И этот страх не перебороть. Что может означать любовь моих родителей, если эта любовь перебивается паническим ужасом? От которого никуда не деться? Я говорю с тобой, а страх только усиливается, потому что я не должна говорить с тобой о нем, понимаешь? И больше никогда не стану говорить. Просто… кто-то должен знать. Знать, одновременно ничего не зная.
– И так со всеми людьми? Без исключения? – осторожно спросила я, ни на секунду не сомневаясь, что эта девушка не преувеличивает.
– Без исключения.
– Но… почему? Что породило этот страх?
Она глубоко вздохнула и закрыла глаза.
– Изнанка человеческой души, – прошептала Элисон.
– Что ты имеешь в виду? – я заметила, как у девушки дрогнула нижняя губа.
– Ничего невозможного. Просто представь, что ты увидела картину, на которой изображено то, что мы привыкли именовать душой.
