Стигал - страница 2

Родился я в депортации, в ссылке, в пустыне Кызыл-Кум. Отца не помню… А вот мать… даже ее теплый, нежный запах до сих пор помню. И она была со мной недолго. Как круглый сирота, попал я в детский дом. Там от голода что-то украл. Меня перед всеми ругали. Помню, жестко наказали, изолировали. Мне было до того больно и тяжело, что я, как сейчас помню, мечтал, чтобы случилось что-то масштабное, грандиозное, плохое – как конец света, чтобы мой инцидент забыли или он показался бы ничтожным. Теперь я этого не хочу. Даже слышать не хочу. Я-то свое отжил. Пусть и не здорово, и вряд ли кто позавидует, да как есть, и не жалуюсь. Судьба. Видимо, так было предписано. Но я не унываю. Я переборол это уныние и призываю всех не унывать. Моя болезнь – это итог уныния. Так и доктора сказали, и сам я знаю. Наверное, поэтому хочу поделиться своим горьким опытом. Хотя кто это прочтет? Лишь тот, кто после меня в эту камеру попадет. Так у них, наверное, и свой опыт жизни есть. Хотя… Хотя такой, как у меня, – вряд ли. А может, и есть. Конечно, есть, потому что я все вроде бы пережил и жду конца, но радостного конца. Своего конца и своего начала.

Впрочем, что я так распоясался – все «я» да «я», будто личность какая. Лучше телек посмотреть, потом спать. Смотреть нечего – сплошь похабщина, деньги, роскошь, разврат. И этим гордятся, воспевают пошлость и низменность чувств. Нет боли и сострадания, нет мысли о завтрашнем дне, о будущем. А если есть, то лишь о выгоде, об экономической эффективности и прибылях. А может, так и надо. Зачем уныние? Лучше праздник, лучше развлечение! Пошлость. Даже кажется, что обмельчал народ. И среди чеченцев, к сожалению, есть такие. А было время, и были люди…

Я обретался в детском доме, было нелегко, я по матери скучал, плакал, не верил, что она умерла, и не понимал, что это такое, а может, не хотел это понимать, в это верить. Я плакал, тосковал, хотя вокруг, наверное, все такие же сироты были – время-то послевоенное, сиротливое, голодное. Но я думал лишь о себе, все мать ждал, все в окно сквозь слезы выглядывал. И дождался. За мной явился дядя. Позже, чуть повзрослев, я узнал, что он мне никакой не дядя, даже не родственник и не односельчанин. В каком-то поезде наша воспитательница, узнав, что ее попутчик чеченец, обмолвилась обо мне, мол, поступил к ним в детдом мальчик, тоже чеченец. Так этот человек – по жизни и памяти моей он не только дядей, но и вместо отца мне был – сошел на ближайшей станции, вернулся обратно, нашел наш детдом, представился моим дядей и забрал меня в свою семью. Сам он был простой колхозник, большая семья, сами жили чуть ли не впроголодь, и я с ними – как все, как родной.

Из ссылки мы вернулись в Чечню лишь в 1960 году. После указа об амнистии 1957 года семья дяди Гехо еще три года не могла получить добро на выезд из Казахстана.

Мне шел шестнадцатый год, когда я впервые оказался в Чечне. Я уже знал, кто я, откуда, но в мое родовое высокогорное село жить никого не пускали. Меня хотели забрать мои близкие родственники, но я попросил оставить меня у дяди Гехо до окончания школы. После школы дядя Гехо сказал мне, что я согласно чеченским адатам должен жить в своем родном селе, в горах. Именно дядя Гехо получил от властей специальное разрешение и впервые повез меня в мое родное село.

Красота неописуемая! Величавые, гордые горы, вселенский простор, а воздух – упоительный. Красота такая, что дух возносится. Наш надел в неком тупике, в самом живописном месте, прямо у обрыва. В глубоком, бесконечном ущелье сверкает змейкой река. И в эту прозрачную, вечно холодную, говорливую речку течет и наш родовой маленький родничок, что испокон веков спокойно, тихо и как-то скромно, как сок земли, сочится из-под огромного валуна. Жить здесь, казалось бы, как в сказке! Однако я жить там тогда не мог. Во-первых, всем чеченцам в высокогорье жить запрещено. Во-вторых, негде. Наша многовековая родовая башня, дом и уникальное подземное помещение, выложенное камнем двести лет назад, – все не просто разрушено, но и эти камни с обрыва – в пропасть… и теперь здесь все, даже дорога, бурьяном заросло. И наконец, в-третьих, у меня повестка в армию. Провожая меня, дядя Гехо, словно предчувствуя, сделал наказ-завещание: твой родовой надел – волшебное место, один завораживающий вид и родник чего стоят! Живи на родной земле, на своем наделе. Будет нелегко, в горах всегда нелегко, вечно пахать надо. Зато ты будешь счастлив и спокоен, и появится потомство, гордиться им будешь.