Здесь ещё раз хотелось бы предостеречь читателя от отождествления автора с её литературной героиней. Опираясь на сведения о сочинительнице, почерпнутые из личного общения, а не из её литературного творчества, рецензент явственно различает два уровня её бытия: повседневно-бытовой и творчески-ментальный. Например, практически все стихотворения из раздела «О негативе» были написаны в пору психологически незрелой юности, когда каждое мимолётное увлечение принимается за любовь всей оставшейся жизни, а страсти неокрепшей души так сильны, что кажутся трагедиями мирового масштаба. Однако, как уже указывалось выше, автор структурирует биографию своей героини вне пространства и времени, помещая раздел «О негативе» после разделов «О любви» и «Обо мне», большая часть стихотворений из которых была написана в зрелый период реальной биографии сочинительницы. С другой стороны, в реальной биографии автора присутствует муж – однако, в отличие от отца, матери и детей, присутствие его в книге только ощущается, оно намеренно «закадрово», но не обозначается явным образом, потому что, в соответствии с учением Фрейда, статус неудовлетворённости личной жизнью жизненно необходим автору для подпитки его литературного творчества. В душевном покое стихи, увы, не пишутся, и творчество в состоянии удовлетворённости жизнью умирает само собой.
Проблема, однако, в том, что бесконечно подпитывать своё сознание «вымышленными» чувствами невозможно. Последствия чего мы и наблюдаем воочию в последующем за разделом «О негативе» разделе «О поэзии». Метания поэтической души ищут выхода как в поиске смысла собственного творчества («Я поэтесса или графоманка?»), так и в обретении его индивидуальной формы («Всё из рук почему-то валится»). Заключительные стихотворения раздела демонстрируют высокую степень растерянности и исчерпания творческих сил («Нечего сказать», «Пустота»), но это вовсе не безнадёжность отчаяния. На деле поэтесса (как и её лирическая героиня) успокаивается, по её собственному выражению – «остепеняется» в искусстве, и оно становится единственным возможным для неё органическим образом жизни. При этом само искусство и на данном этапе не умирает, а трансформируется в оригинальный художественный жанр, обозначенный автором в другом своём сборнике как рифмовка. Иначе говоря, на определённом этапе своей творческой и жизненной эволюции сочинительница исчерпывает не только любовно-подростковые страдания, хорошо подпитывающие традиционные формы творчества в его ранний период, но и негативные эмоции, проистекающие из пессимистического отчаяния среднего возраста, когда человек понимает, что кардинально изменить свою жизнь, по-видимому, уже не удастся.
С течением времени, прогрессируя и познавая саму себя уже в новой форме художественно-философского творчества, Лариса Баграмова, с одной стороны, преодолевает период сомнений в своём литературном таланте. Это отчётливо слышится в строках стихотворения «Другая я» из раздела «Обо мне» («Я совсем не идеальна, Но без шуток – авангард»). С другой стороны, у неё возникают серьёзные сомнения в целесообразности художественной деятельности, понимаемой как средство достижения успеха у «почтеннейшей публики» («Зачем ты читаешь сейчас эти строчки?»). Поэтесса внезапно для самой себя осознаёт, что её творчество изначально служит не для «массового читателя», не для получения известности и широкого признания у современников, но для весьма узкого круга единомышленников и – для вечности. Что же касается несколько уничижительного сравнения себя с общепризнанными корифеями российской поэзии, такими как Марина Цветаева и Иосиф Бродский в стихотворении с красноречивым названием «Не дотянуться», то здесь у автора, скорее, присутствует определённая доля кокетства.
