Мне от рапиры бешеной бежать,
но сорок пять поймать в живот уколов.
И напоследок праздновать улов,
увидев, как на потном пьедестале
покатятся к подножию голов
налившиеся золотом медали.
СТАРАЯ КАЗАНЬ
По ветхим улочкам Казани,
смиренно дышащим на ладан,
иду с умершими друзьями –
а что ещё от жизни надо?
И будто горние берёзы
мне путь неспешный проясняют,
они, от старости белёсы,
всё понимают и… сияют.
А день окуривает дымкой
избушки курьи нежилые,
над тучей солнце невидимкой
им греет кости пожилые.
Шагаю мимо палисадов
по деревянному кочевью –
не заскрипят уже надсадно
полуистлевшие качели.
Не защебечут больше ставни,
приветствуя моё наличье,
и лишь в любезностях усталых
резной рассыплется наличник.
А за оврагом город громкий
несёт дожди и льёт за кромку,
а здесь – погибла на пригорке
от жажды ржавая колонка.
Родных калиток вереница,
я перед вами с болью замер:
вы – перекошенные лица
моей несбывшейся Казани.
БОРОВОЕ МАТЮШИНО
Дунет небо в дудку леса –
зашуршит кручёный лист,
он, есенинский повеса,
головою вниз повис.
Из-за тучи, из-за бора,
бок сдирая о весло,
в оцеплении забора
смотрит Волга на песок.
Не в царёвых, но в палатах,
где на месяц я увяз,
за умеренную плату
погружаюсь в тихий час.
Ад молчанья – вот мне школа!
Здесь от третьего лица
я больного Батюшкова
учитаю до конца.
РАИФА
У Сумского озера взгляды
о солнечный купол сминай,
пока с Филаретом ты рядом
и дышит казанский Синай.
Истории ход одинаков:
честнейшие сердцем дружки
и здесь избивали монахов
и храмы восторженно жгли.
Но колокол, вырванный с мясом,
что в землю ушёл на аршин,
проросшим звучанием связан
с мерцанием новой души.
Так выгляни, скит стародавний,
запаянный метким свинцом,
меняя тюремные ставни
на свет под сосновым венцом.
СВИЯЖСК
Впадает ли в Волгу кривая Свияга,
где кожа реки золотится на солнце
и храмы медовые, вставши на якорь,
в обеденный проблеск опутаны звонцем?
Впадает ли сердце в острожную крепость,
забившись о берег тугими волнами,
в крови оживляя восторженный эпос
о грозном царе от бревенчатых армий?
Впадают ли в спячку глухие столетья,
ушедшие вплавь на приступье Казани,
внизу по теченью победу отметив,
забывшие всё, что стремительно взяли?
Заблудшее солнце, что рань ножевая,
безмолвные церкви по горлу полощет.
Но с лязгом мечей иногда оживает
на острове новом старинная площадь…
ЕЛАБУГА
Борису Кутенкову и Евгению Морозову
Ах, Елабуга прекрасная,
деревянные дома,
здесь из чарок Кама красная
льётся в глотку задарма.
Дождь по крышам ходит весело,
смотришь, куришь и молчишь –
где Цветаева повесилась,
стонет утренняя тишь.
Вы, Марина, тоже странница –
продираетесь строкой…
Гвоздик в сердце ковыряется:
пить ли нам за упокой?
Быть ли нам? Ходить по краешку?
Перепевами мельчать…
И, открыв на вечность варежку,
в пустоту стихи мычать.
Ах, Елабуга прекрасная,
Кама – красная вода…
Путь один, тропинки разные –
не уехать никогда.
М.Ц.
Рахиму Гайсину
Какой виной земля раздавлена
у приснопамятной могилы,
ведь Кама берегу оставила
ту, что на небо уходила?
Какое же проклятье чортово
её догнало в городище,
что в сорок первом жизнь зачёркнута,
а рваный стих бурлит и свищет?
Какая невозможность лживая
однажды хлопнула калиткой,
и страшный стон на Ворошилова
закончил то, что было пыткой?
Елабуга цветёт Цветаевой
и наливается рябиной,
где горло города сжимаемо
петлёй стихов её любимых…
БУЛГАРИЯ
Волга впала в Каму,
Кама – в небеса.
Небо под ногами
брызнуло в глаза.
Ищет, не находит
синь свою вода:
белый пароходик,
