Стихотворения. Проза. Театр (сборник) - страница 43



уснул последним сном.
Но девушка сказала,
шитья не отложив:
– Ты лжешь, гонец лукавый,
Лусенский герцог жив!
Ему я знамя вышью,
и в бой поскачет он…
Гонец промолвил тише:
– Ты слышишь этот звон?
Над Кордовой с размахом
гудят колокола.
Мертвец одет монахом,
щека его бела.
Из чистого коралла
его последний дом,
и пташка не певала
печальней ни о ком.
Кладут ему на сердце
гвоздику и чабрец.
– О мой Лусенский герцог,
настал всему конец!
Зачем я знамя шила,
к чему мои труды?
Как шепчутся уныло
масличные сады!
Сказал гонец с поклоном:
– Я свой исполнил долг!
Вернусь к родным знаменам,
в севильский славный полк.
В оливах бродят грозы,
маслина клонит ветвь,
и льются, льются слезы
и будут литься впредь!

Романс о корриде

Была ли в Ронде когда-то
коррида краше, чем эта?
Быки чернее агата,
все пять – смоляного цвета.
И я на пышном гулянье
не раз вздохнула в досаде:
– Ах, быть бы здесь и Марьяне,
моей печальной отраде!
Как девичий хохот звонок!
В цветных гирляндах повозки,
и с веерных перепонок
нарядно сыплются блестки.
Лошадки в сбруе богатой
красавцам Ронды не внове.
И шляпы щеголеваты,
надвинутые на брови.
На памяти старожила
(за веером воздух зыбок)
арена так не кружила
созвездьем белых улыбок.
Когда же сам Каэтано
под говор, клики и толки
ступил, не сгибая стана,
горя серебром на шелке,
в своем расшитом наряде —
цвет яблока наливного —
с квадрильей, спешащей сзади,
на желтый песок, чтоб снова
с быками яростно биться,
то вправду было похоже,
что у зари смуглолицей
румянцем вспыхнула кожа.
Какая точность и мера
в его клинке и мулете!
Не мог так Пепе-тореро,
не может никто на свете.
Сразила быков отвага,
все пять – смоляного цвета.
Пять раз зацветала шпага
цветком пурпурного лета,
а стать героя литая
сияла, зверя осилив,
как бабочка золотая
в багрянце шелковых крыльев.
Дрожала площадь от гула
горячей дымкою зноя,
и свежей кровью тянуло
под горною крутизною.
А я на пышном гулянье
не раз вздохнула в досаде:
– Ах, быть бы здесь и Марьяне,
моей печальной отраде!


Дуэнде. Тема с вариациями

Перевод Н. Малиновской (проза), А. Гелескула (стихи)

Дамы и господа!

В 1918 году я водворился в мадридской Студенческой Резиденции и за десять лет, пока не завершил наконец курс философии и литературы, в этом изысканном зале, где испанская знать остывала от похождений по французским пляжам, я прослушал не менее тысячи лекций.

Отчаянно скучая, в тоске по воздуху и солнцу, я чувствовал, как покрываюсь пылью, которая вот-вот обернется адским перцем.

Нет. Не хотелось бы мне снова впускать сюда жирную муху скуки, ту, что нанизывает головы на нитку сна и жалит глаза колючками.

Без ухищрений, поскольку мне как поэту претит и полированный блеск, и хитроумный яд, и овечья шкура поверх волчьей усмешки, я расскажу вам, насколько сумею, о потаенном духе нашей горькой Испании.

На шкуре быка, распростертой от Хукара до Гвадальфео и от Силя до Писуэрги (не говоря уж о берегах Ла-Платы, омытых водами цвета львиной гривы), часто слышишь: «Это дуэнде». Великий андалузский артист Мануэль Торрес сказал одному певцу: «У тебя есть голос, ты умеешь петь, но ты ничего не достигнешь, потому что у тебя нет дуэнде».

По всей Андалузии – от скалы Хаэна до раковины Кадиса – то и дело поминают дуэнде и всегда безошибочно чуют его. Изумительный исполнитель деблы, певец Эль Лебрихано говорил: «Когда со мной дуэнде, меня не превзойти». А старая цыганка-танцовщица Ла Малена, услышав, как Браиловский играет Баха, воскликнула: «Оле! Здесь есть дуэнде!» – и заскучала при звуках Глюка, Брамса и Дариюса Мийо. Мануэль Торрес, человек такой врожденной культуры, какой я больше не встречал, услышав в исполнении самого Фальи «Ноктюрн Хенералифе», сказал поразительные слова: «Всюду, где черные звуки, там дуэнде». Воистину так.