Сто и одна ночь - страница 19

— Эта Ксения — ведьма?

Вопрос Графа вырывает меня из напряженной темноты барачного района. Щурюсь от света, словно его только что включили.

— Ведьма? — усмехаюсь. — Так любите себя обманывать?

— Я перестаю вас понимать, Шахерезада, — в голосе Графа чувствуется легкое раздражение.

Он прислоняется к столешнице и скрещивает руки.

— Бросьте, Граф. Вы и не пытались, — опускаю взгляд на разводы кофейной гущи в чашке. Никогда не хотела знать свою судьбу — до всей этой истории.

— Звучит как обвинение, — сухо замечает Граф. — Вам нужно мое сочувствие? Бедная, несчастная воровка, обиженная судьбой, но не природой… Может, мне вас еще и по головке погладить? Но вы же не терпите прикосновений.

Закатываю глаза. Унизить, сделать комплимент, поиздеваться — и все это в нескольких фразах.

— Во времена инквизиции красивых женщин тоже называли ведьмами. Казалось бы, столько времени прошло… — пытаюсь вернуть разговор в прежнее русло.

— Судя по вашим описаниям, Лана красивее Ксении. Значит, дело не в этом. Есть что-то еще.

— Конечно, есть. Вам ли не знать, что можно просто провалиться в человека, как в колодец. И воздух вдруг начинает обжигать легкие, как свинец, а звуки и запахи — восприниматься иначе. Вам ли не знать, что у влюбленности есть корни, а у такой сумасшедшей любви — нет?

Граф смотрит на меня так, словно я причинила ему физическую боль. Я будто впервые вижу его настоящим, и этот образ совсем не совпадает с тем, что у меня в голове. Думаю, я и сама выгляжу ошеломленной.

Мы одновременно берем себя в руки.

— У вас богатая фантазия, Шахерезада, — Граф оглядывается, прихватывает с зеркального блюда яблоко и с аппетитным хрустом его надкусывает.

— Благодарю.

— Это не комплимент.

— Благодарю за кофе — я имела в виду, — отодвигаю чашку к центру стола. — Итак, в подъезд Глеб вошел с металлическим прутом...

— К дракам Глебу было не привыкать. Одиночка, рос без матери — так что в детстве мальчишки часто испытывали его на прочность. Шрам на затылке от разбитой о его голову бутылки до сих пор был хорошо заметен под короткой стрижкой. Еще один — через ключицу — от удара палкой. Глеб мог бы и не получить его, останься лежать на земле после первого удара. Тогда ему крепко досталось, зато с тех пор местное хулиганье обходило его стороной.

Давно он не дрался, но сейчас прут лег в ладонь как влитой. Тяжесть и холод металла показались Глебу привычными.

Приоткрыл скрипучую дверь подъезда, дождался, пока глаза привыкнут к едва брезжащему свету одинокой лампочки. Широкая, протертая по центру лестница вела на второй этаж, а первый раздваивался куцыми квадратными коридорами на две квартиры. Воздух висел густой, теплый, пропитанный запахами сигаретного дыма, плесени и нечистот.

Сверху доносилась мужская брань, где-то вышибала дверь музыка восьмидесятых. Глеб же, сжимая прут обеими руками, пошел на тишину. Осторожно, но крепко нажал на ручку первой двери справа — не поддалась. Прижался ухом — тишина. Поднес пальцы к лицу — на них отпечаталась пыль, похоже, квартира долго пустовала.

Глеб машинально вытер ладонь о джинсы и двинулся дальше. Но не успел и шага ступить, как дверь ближайшей квартиры распахнулась с ноги — и оттуда вышел мужик в тренировочных штанах и майке-алкоголичке, с пустой птичьей клеткой в руках. Попыхивая приплюснутой у губ сигареткой, он стремительной, но неуверенной походкой прошел мимо Глеба, похоже, даже не заметив его. Клетка вспыхнула золотом под лампой и исчезла вместе с мужиком в черном проеме — еще одном входе, неприметном в полутьме. Вся обстановка — а в особенности явление мужика, больше похожего на персонажа бредового сна, — настолько ошарашила Глеба, что он двинулся за клеткой, точно за тайным знаком.