– Хотите собачку? – и показала деду нечто размером с детский мячик, бело-рыжее с глазками.
Ну и как его звать эдакого? Так и назвали.
– Вы ж его не обижайте, – лебезила тетя Мотя. – Ну смотрите, какой милый – он у нас апельсины из рюмочки кушает…
Оставим в стороне философский вопрос о происхождении апельсинов в заштатном райцентре летом 71-го года… В предании сказано, что Шарик кушал апельсины. Из рюмочки. Точка.
– Чего?! – обалдел дед. – Это он на апельсинах так разжирел?! – и посадил Шарика сперва на собачью диету, а там и на цепь.
И стал он нормальным дворовым псом. Со временем младенческая пухлость с него сошла, и круглым у Шарика остался только хвост – калачиком, колечком, баранкой…
Службу свою он нес исправно. И не его вина, что за весь собачий век ему не довелось порвать штаны ни одному вору. Никто и не думал покушаться на наши грядки, березовые дрова и дедовы портки, развешанные во дворе для просушки. Так что Шарикова должность была сродни парадному караулу у стен Букингемского дворца – так… для красоты и порядка! Ему часто доставались кости и редко – ласка. Сторож все-таки.
Гонять с нами по двору Шарик не мог – цепь мешала. Зато он участвовал в наших играх – мы поручали ему самые простые роли, не требовавшие особых талантов – роль папы, или какой-нибудь другой бессловесной мебели. Он отлично справлялся.
У Шарика был только один недостаток – он боялся грозы. Вылезал из будки и стоял возле забора: жалкий, мокрый, несчастный. Над головой его разверзались хляби небесные, метались громы и молнии – он стоял часами, как наказанный.
«Шарик, миленький, – мысленно молила я, глядя на него из окна, – ну иди же в будку! Что ты там мокнешь, дурак!» Пес поднимал смешную, похожую на стоптанный башмак морду, и смотрел на меня влажными глазами. Мне казалось, Шарик плачет.
Я не знаю, когда он умер. Поэтому для меня Шарик всегда там – лежит на траве возле будки, положив рыжую голову на белые лапы, и смотрит на мелькающие в солнечном свете бирюзовые спинки стрекоз.
Отчего это я их раньше не замечала? Маленькая была наверное…
На веревки, натянутые поперек двора, словно белая стая слетелась: колышутся простыни, полнятся ветром пузатые наволочки, хлопотливо машут льняными крыльями посудные полотенца. А в середине крахмального ряда красуются они – ставшие колом от ночного заморозка просторные штаны – нежного поросячьего цвета… бабушкины, что ли? Не может быть!
На крыльцо выдвигается ивовая корзина, в сенцах шаркают резиновые боты – бабушка обувается и вешает мне на шею шнурок – прищепки собирать. Промерзшая земля у нас под ногами стеклянно похрустывает ледком, кое-где дотлевают кучи зернистого снега, а рядом из прошлогоднего сора пробивается редкая зеленая шерстка апреля – боязно наступить. Пластмассовые пасти прищепок звонко щелкают, выпуская добычу, бабушка сдергивает негнущееся белье, подбираясь к розовому недоразумению.
– Ба, что там висит?
– Не тычь пальцем! – не оборачиваясь, говорит бабушка. Спиной видит!
– Ну ба, скажи, что это? – не отстаю я.
– Пифагоровы штаны, – непонятно отвечает она и уносит в дом полную корзину с торчащим из нее твердым ворохом.
Интересно, зачем бабушке чужие штаны, думаю я, расправляя на груди тяжелое прищепочное ожерелье – ах, как красиво!
Дома бабушка застилает стол старым клетчатым одеялом, поверх кладет свежо пахнущую простыню. Включенный утюг мигает красной лампочкой, нагрелся, значит. Но бабушка лампочке не доверяет и брызгает на блестящую подошву водой из кружки – в ответ утюг недовольно шипит.
