– Оставь… – я опустился на пол, закрыл глаза и привалился спиной к стене, позволяя музыке вырывать мое сердце. Или то, что от него осталось. – Мистик, ты тоже считаешь, что я накосячил?
– Не думаю, что это мое дело, Фил.
– И все же.
– Есть такое.
«Есть такое… Есть такое, что я косячу.»
Несколько минут я сижу, сцепив руки замком на затылке.
– Она послушала запись и написала.
– Когда?
– Ну, в тот день, вечером. И знаешь что? В этой войне я на твоей стороне. Прикинь.
– А ты? – вопрос, на который отвечать не хочется. Вслух не хочется.
Я помотал головой.
– Сделай погромче… и уйди…
Мистик молча поднялся, погасил в студии свет, оставляя только крохотную лампочку над пультом, а я поднялся на ноги и подошел к микрофону. Накрыл его ладонью и стал ждать. Оно придет. Обязательно придет. Оно работает именно так. А музыка стала медленно тормошить занозу, словно лёгкий ветерок раздувающий крохотный уголек, превращая его в центр пожара, в котором я хотел сгореть.
«В этой войне я на твоей стороне… Да что ты знаешь о ней? Что ты знаешь обо мне?»
В этой войне нет намека на жалость,
Только острая сталь несмотря на усталость.
Нет защиты от стрел, что летят беспрерывно,
Только горечь потерь и ад криков надрывных.
В этой войне места нет для прощения.
Есть лишь приказ, чтобы без сожаления
Вспарывать груди, закрытые латами.
Жалость и страх – это дело двадцатое.
Кровью забрызганы меч и забрало.
Крепче кулак, чтоб рука не дрожала.
Ангелы смерти пируют над полем
В мире, где нет ничего кроме боли.
В этой войне не прийти к перемирию —
Лишь бы украсть полчаса у валькирии,
Чтобы вспороть, выгрызть новый замах.
В этой войне кровь всегда на губах…
Я снова нащупал языком коросточку на нижней губе и криво ухмыльнулся – напророчил сам себе. Поднялся с кровати, наплевав на вновь взорвавшуюся от боли голову, и осмотрелся.
Там, где твой мир, все в цветах, ярких красках.
Полки с игрушками, детские сказки.
Там, где твой мир, тонкий запах лаванды,
Ёлка зимой в переливах гирлянды.
Там есть поля в синеве васильков,
Рифмы любви, словно косы из слов.
Там, где твой мир, есть наивная вера,
Шелест листвы и прогулки по скверам.
Тихие сны, что рисуют картинки
Капель росы по краям паутинки.
Там, где твой мир, есть улыбки и счастье,
Здесь же, где я, лишь оскалы и пасти.
Здесь волчий вой по ночам под луной
Рвется из горла над мертвой землёй.
Я помню, как со всей дури швырнул наушники в стекло, за которым сидели Мистик и Макс.
«Скоты! Я же просил уйти!!!»
Помню, как орал в комнате, не понимая, что со мной происходит:
– Я же все сказал! Все!!!
Но заноза никуда не исчезала и стала ещё острее драть внутрянку. А сейчас мои пальцы осторожно трогают плюшевого зайца на полочке, пробуют на ощупь наброски и рисунки цветов, разбросанные по столу… И мне становится страшно от того, что все, что я вываливал в студии перед микрофоном, перешло в реальность. Словно за ночь, пока я спал, трансформировалось из слов и перекочевало в эту комнату. Ещё и коробочка с диском на музыкальном центре – чужеродное пятно среди всех вещей. Чтобы ещё сильнее убедить – мы живём на разных полюсах, а я был прав. Прав, когда гнал ее подальше от своего мира. Прав, что не ответил. В моём мире не пахнет лавандой, а в ее – нет места для грязи из моего.
– Твои джинсы.
Она стоит в дверях и не решается войти в свою собственную комнату.
– Зачем ты меня впустила?
Вздрагивает. Боится поднять глаза, словно не я, а она пришла ко мне ночью. И эта заминка, как порох для моих нервов. Я открываю рот, чтобы выораться, но только хватаю воздух и, словно заевшая пластинка, повторяю: «Ты! Ты! Ты!» А что именно, не могу сказать. В голову проникает этот запах лаванды, убаюкавший мои кошмары, а память подсовывает полупрозрачное видение, где ее волосы едва касаются моего лица.
