Сидоров беспечно смотрел на две эти сросшиеся тени – живого и неживого – как вдруг обнаружил, что океан под ними что-то стал не таким, как надо. Вернее, там, собственно, уже и не было вовсе никакого океана, а была пустота, кораблевидный тёмный проём. Сидоров оторопело вглядывался в него, а проём становился всё черней и враждебней. И вот лайнер, качнувшись, потеряв равновесие, стал крениться набок, заваливаться в ту черноту.
– Э-э!.. Враньё-ё! Про-очь!.. вопил Сидоров лайнеру, проёму и себе. – Э-эй! Это же только тень! Тень на воде. С ума вы, что ли!.. Ничего не может случиться, я обязан доплыть! Эа-а!..
Но проём не расколдовывался и молча, медленнотягуче, как и полагается во сне, принимал в свою пасть изящную громаду корабля со всем содержимым и Сидоровым на палубе.
Нестерпимо жалко стало Сидорову – не себя, пропадающего в проёме, не беспомощного лайнера – той нежной, совсем уже близкой страны, до которой он, очевидно, не доплывёт. Не испугавшись, но разозлясь на нежданную каверзу («Тьфу ты, Господи! Даже во сне не может сбыться безоговорочно!»), он бросился к противоположному, облитому солнцем борту. Он бежал, а палуба вставала, вздымалась перед ним гладкой бездушной плоскостью, всё круче и круче, и бежать было всё трудней и трудней. Но добежал, дорвался он, вскочил на борт, что нашлось сил, оттолкнулся, прыгнул вперёд-вверх.
Он летел над кораблём и проёмом и с зашедшимся сердцем видел, как корабль окончательно сорвался вниз, в черноту, и без всплеска, без звука сам сделался чернотою.
А полёт Сидорова продолжался по странной пологой дуге, и Сидоров отчаянно пытался дугу эту ещё «уположить», достремить до края черноты, до кромки проёма, до границы взбесившейся тени от корабля, которая проглотила корабль и готова была проглотить последнего его пассажира.
Но вовек бы ему не миновать проёма, если б не внезапный помощник. Какое-то причудливое растение заспешило ему навстречу. Он падал, а гибкие стебли с узкими стрельчатыми листьями упреждали падение, торопились, выпрастывались из светлой воды. Он ухватился за них, как за вожжи, и растение отдёрнуло его от чёрной пропасти, выбросило на чистую, живую водную зыбь.
Сидоров падал на воду, но упал почему-то на золотистый побережный песок, не удивился этому, а спокойно встал, огляделся.
Счастливый вопль вырвался из его груди. Он увидел окрест безошибочно ту свою сокровенную, долгожданную страну. Он увидел её всю насквозь, всю сразу, все её города, всех людей её. Она была неописуемо красива, много красивей, чем он когда-либо мог себе вообразить. Она была улыбчива и умна, многотайностна и доступна, взыскательна и доверчива. Он почувствовал себя дома, более дома, чем здесь, никогда ему не чувствовалось.
Он расправил плечи, налившиеся лихой силой, сорвался с места и побежал вперёд, в своё обретённое счастье.
Но почему-то шаги его были чересчур гулки и тяжелы, каждый шаг – чугунный удар о землю, о небо, обо всю страну… Каждый новый шаг – тяжелей, чугунней предыдущего. Он пробовал остановиться, опомниться, но уже не мог, и всё вокруг вздрагивало под его сокрушительными ногами. Ещё несколько шагов-потрясений – и вся страна, со своим безмятежным небом, землёю, травою, золотистым песком, со своими весёлыми, яркими городами и всем-всем, стала сплошь трескаться, словно разбитое ветровое стекло, осыпаться осколками и цветной пылью. Сидоров бежал по осколкам, докрашивал их, вопя уже не восторженно, а отчаянно, больно; бежал сквозь гущу стеклянных, кирпичных, стальных развалин, загородивших горизонт…
