– Я никогда не видел Аляски, – рассказывает Хазрет, – но Чукотка, до которой рукой подать, поразила меня грозным безмолвием и ужасами ее освоения, от которых бледнел бы любой неукротимый янки, отчаянно грызший ледяную мерзлоту Клондайка в поисках драгоценной жилы.
Совмен помолчал, словно решая для себя, говорить или нет, а потом, усмехнувшись, продолжил:
– Золото, как я вскоре понял, нужно всем, а Стране Советов, постоянно ожидавшей войны, тем более. Единственное, чего у неё было в избытке – это оружия и зэков. Для оружия нужно было много золота, а для золота – много зэков. Их в Стране Советов всегда было предостаточно, потому как это самая безгласная, дешевле перловой похлебки, законвойная рабсила. Не рабочая, заметь, а именно рабская… Во время войны Сталин, гнавший во все стороны «лошадей», приказал доставлять заключенных в чукотскую глухомань самолётами. Набьют под завязку военный «Дуглас», разомкнут над точкой сброса наручники и с бреющего, без всяких там парашютов, коленом под зад на заснеженный склон: «Лети, братан! Убьешься – значит, не судьба, не убьешься – твое сиротское счастье!»
Сотню сбросят – тридцать трупов, остальные сутки-двое отлеживаются, лижут раны, а потом с оханьем – за кайло, топоры, тачки, прииск обустраивать, а по весне бить шурфы, мыть в ледяной воде золотишко, укреплять Родину-мать лучшим в мире металлом. А для могил, пожалуйста, пустые отвалы, их там не мерено…
Хазрет пришёл на телепередачу в белоснежном костюме от Кардена, оттененном под горло малиновой сорочкой дорогого китайского шёлка, в ароматах настоящего парижского «Живанши». Представить его небритым, в грубых, заляпанных глиной старательских одеждах было просто невозможно. А ведь так он ходил много лет.
– Поначалу на узкопленочной «Украине» я на дальнем прииске кино крутил. Веселые советские кинокомедии скрашивали тусклую жизнь, прежде всего, неправдоподобностью сюжетов, да вот заработки были, под стать кино, смешные, – продолжал Совмен с какой-то потаенной грустью на холеном гладком лице. – Скоро понял, либо надо в артель, либо вести неопределенный образ жизни. К тому времени моя черноморская романтика испарилась без остатка, впрочем, сохранив острое желание оставаться мужчиной. Наконец, я решился и, натянув бахилы, пошёл в старательскую артель, причём самую, как бы это помягче выразиться… неблагополучную. С точки зрения советского уголовного кодекса там все было малоблагополучно… Так вот, та артель была самая что ни есть… А уже через полгода я уже руководил ею. У меня все-таки десять классов (это ценилось), опыт общения с достойными людьми, да и сила в руках, а решимости и сообразительности никогда не занимал.
Не скрою, руководителем я оказался успешным, быстро укоротил лапы тем, у кого они слишком чесались: чуть что – к ножам! Пьянки до подзаборного замерзания прекратил. Вспоминая Ялту, убедил братву, что при таких заработках надо гулять в хороших ресторанах, в обществе красивых девочек, лучше на берегу теплого моря под пальмами или магнолиями.
Работали, правда, как звери, и когда подбили итоги пятилетки, оказалось, что на отвалах, почти вручную, мы намыли драгметалла больше, чем механическая драга, протащившаяся по золотоносной целине. Самый главный начальник по союзному золотому промыслу, прилетевший на прииск с Большой земли с ворохом знамен, спросил у меня:
