Я-то помню, как массово горели глаза, когда открывали эти поселения, символ новой крестьянской жизни, о которой мечтали поколения, десятилетиями недоедавшие и недосыпавшие. Под духовой восторг колхозных оркестров, лихой каблучный перестук и песни агитбригад, под восторженные крики: «Вот она – наша новая Кущевская, славная что в труде, что в бою!».
Ведь где-то рядом, на таких же полях, летом сорок второго года опрокинула немецкие танки казачья лава генерала Кириченко. Увы, сегодня Кущевская на всех языках звучит как пугающий символ бесчеловечной жестокости и неукротимой алчности…
Идем дальше. Дальше ещё краше! Возле разбитой в дым совхозной бани в зековской позе, касаясь задницами дорожной пыли, сидят на корточках четыре хорошо поддатых мужика, расхристанные, небритые, в опорках на грязных ногах, слюнявят цигарки беззубыми ртами.
Кондратенко справился с собой, настроен мирно поговорить:
– Ну что, хлопцы, так и будем жить?
– А че, нам хорошо! – пересмеиваясь, отвечают, не отрывая задниц от земли.
– Чего ж хорошего?! – ещё очень даже мирно спрашивает Николай Игнатович. – Баню вот зачем порушили?
И тут самый наглый, швыркающий носом, этакий самодовольный заводила-подстрекатель, подымает нечесаную башку и, пуская сквозь ноздри вонючий дым, говорит:
– Мужик, ты, кажут, с края? А че нам привез – выпить, закусить? Баню? Да она нам без надобности. Мы, если приспичит, в ставке скупаемся, на травке обсохнем. Лучше скажи, чем народ порадуешь, че привез?
– Ты куда котлы дел, сукин сын? – в голосе губернатора послышались раскаты приближающейся грозы.
– А ты не гони! – ещё больше наглеет заводила. – Ты меня прихмели сначала, а потом спрашивай! А котлы мы вчера, хе-хе… цыганам спроворили. Сейчас вот отмечаем… Хе-хе, присаживайся!
Хлопцы противно заржали, им разговор явно нравился – во Павло дает!
– Котлы… цыганам! – голосом шолоховского Нагульнова прорычал Кондратенко. – Да я тебя… мать твою! Юрка, выключи камеру!.. – это Архангельскому.
Помните, как в «Поднятой целине» краснознаменец Макар Нагульнов «учил» кулака Банника, пригрозившего стравить семенное зерно свиньям, лишь бы не сдавать колхозу, – рукояткой нагана по морде. Я видел «Кондрата» во гневе, но таким – никогда!
Заводила, уловив, что сейчас его втопчут в пыль, стартанув прямо с карачек, разбрасывая костлявые ноги, побежал за ближние плетни, впереди «хлопцев», тоже убегавших изо всех сил в разные стороны.
– Что же это творится?! Какой же бес в них вселился? – ни к кому не обращаясь, удрученно бормотал губернатор, возвращаясь к притихшему вертолету.
Мне казалось тогда, что нет силы, способной вернуть этой земле созидательные стимулы. Но я ошибся! Сила пришла, и пришла с самой неожиданной стороны. Была она свирепа до степеней невозможного, представлений, не укладывающихся в рамки нормального общества. Кто мог подумать, что рядовая колхозная кладовщица, этакая нахальная, наетая до телесной бесформенности тетка, выросшая тут же, среди кизяков, подсолнухов, вареников и мешкотары, скупит все окрест и станет олицетворением новоявленного плантаторства. Любая промашка в батрачестве на неё, настоящую Салтычиху, будет караться радикальным способом – «монтировкой по башке». Сам видел по TV такую надпись на дверях современной кубанской помещицы, разъезжавшей по запуганным хуторам в бронированном «Мерседесе», в окружении «цепных псов». Они и «взяли за глотку» отважную некогда станицу Кущевскую, местные «цапки-цаповязы», доморощенные идолы, с размаху выбивая кистенем по черепам, вжатым в плечи, репутацию «образцового фермерского хозяйства», опоры «нового порядка», очень схожего с тем, что пытались установить здесь оккупанты трагическим летом 1942 года…
