– В огне ты очистишься, подобно серебру, проверенному в горниле земли, – проговорил пришедший.
Наступило молчание: нечто вспоминало речь и то, как она устроена.
– Я… очищен, – медленно проговорило оно. Голос, которым оно давало ритуальный ответ, ломался и срывался. – Мои грехи сгорели в огне.
Монах в капюшоне склонил голову один раз: кивок и поклон.
– Узри: твое беззаконие покинуло тебя, и я облачу тебя в одежды. Да вознесут хвалу Богу уста твои, да будет меч Господень в руке твоей.
– Слава Богу! – произнесло нечто, завершая ритуал.
Ноги у него начали подгибаться от непривычного вертикального положения после столь долгого коленопреклонения. Монах легко его подхватил на руки, словно ребенка. С влажными тихими хлопками лопнули свежие волдыри, соприкоснувшиеся с грубой тканью сутаны. Нечто застонало. Все было темно и полно движущихся звезд.
– Утешься, – сказал монах и, повернувшись, понес нечто в темноту. – Блаженны чистые сердцем, ибо узрят свет во тьме и пройдут путями ночи без страха. Ты будешь видеть новыми глазами. У тебя есть цель.
Только теперь нечто поняло, что вспышки и искры света вокруг него не принадлежат туннелю, по которому они проходят. Оно заморгало – и каждое движение век было мукой, – и оно не видело! Голубой свет выжег ему зрение, стесал ткани, нервы и сосуды, навсегда отправил солнце за горизонт.
А потом слова монаха стали приобретать смысл. Новые глаза!
Новое зрение, которым можно будет видеть очищенный мир.
Ратвен поставил чайник на горелку и зажег ее с хлопком голубого газа.
– Право, меня это нисколько не затруднит, – сказал он. – Тут масса пустующих комнат. Да и сэр Фрэнсис, думаю, будет рад обществу: он, похоже, склонен к меланхолии.
Фаститокалон привалился к косяку кухонной двери, чувствуя, как его решительность с каждой минутой тает. Конечно, он не нуждается в милости этого несчастного вампира, он прекрасно справляется и сам (он прекрасно со всем справляется вот уже семьсот лет!), но… тут было ужасно уютно. Действительно очень уютно. И ему подумалось, что, возможно, Грета была все-таки права, настаивая, чтобы он не переохлаждался. Он спорил с ней почти всю дорогу, пока они ехали в метро, – и теперь чувствовал, что доводов у него не остается.
– Вы ведь колеблетесь, да? – добавил Ратвен и улыбнулся: невесело и сочувствующе. Зубы у него оказались очень белыми и очень ровными, а верхние клыки были чуть-чуть длиннее человеческих. – Ради всего святого, садитесь и перестаньте спорить с самимсобой.
– Не колеблюсь я, – проворчал Фаститокалон, но все-таки сел за большой, добела выскобленный кухонный стол из сосны, растирая ноющую грудь. – Если подумать, то и я склонен к меланхолии. Из-за меня ему может стать хуже. Кстати, а что случилось? Грета мало что рассказала о самом происшествии, только то, что не спала всю ночь. В основном она меня отчитывала.
Вампир привалился спиной к шкафчику и скрестил руки на груди.
– Ему нанесли колотую рану. Неизвестные личности с оружием, какого мне еще видеть не приходилось. Где же черти носят Крансвелла? Он сказал, что зайдет сегодня вечером с нужными справочниками. Скоро шесть, а он так и не объявился.
Прядь черных волос вырвалась на свободу и упала Ратвену на лоб. Он отвел волосы раздраженным быстрым движением. Фаститокалон подумал, что жест получился довольно картинный, хоть и непреднамеренно. Если подумать, то у Ратвена вообще преувеличенная черно-белая внешность актера немого кино.
