Я сидел на своей койке, изучая клочок газеты, найденный в туалете. В спартанском монастыре моем не принято было ни за кого заступаться, это считалось унизительным для бойца. Но монастырь остался далеко на севере, зато перед глазами стояло лицо несчастной женщины, матери Фэя. Я спрятал газету под подушку и встал.
– Оставьте его, – очень тихо попросил я. Первое время в городе я старался говорить тихо, если, конечно, обстоятельства не требовали кричать.
Парни оставили Фэя и окружили меня.
– Ты кто такой?
– Это твоя подружка?
– Ты что, не китаец?
– Что у тебя с глазами?
Град бессмысленных вопросов завалил меня. Сначала я думал что-то отвечать, но быстро сообразил, что ответа от меня никто не ждет. Такое поведение я позже встретил, наблюдая за семейством бразильских макак в джунглях Амазонки. Вожак стаи несколько минут кружил вокруг своего противника, тоже обезьяны, взвинчивая себя криками и ударами в грудь.
Я никогда не дрался против четверых и вообще не дрался очень давно. Плюс ко всему у меня болела голова, но я не боялся. Наконец один из ребят обратил внимание на серебряный медальон с вензелями, который висел у меня на шее. Он протянул руку, чтобы схватить и сорвать медальон. Мне удалось поймать его за палец и больно вывернуть его, тем самым опустив соперника на колени. Друг его замахнулся и попытался ударить меня кулаком в лицо. Я легко ушел от удара, после чего отпихнул его ногой. Перелетев через пару коек, он ударился головой о чью-то тумбочку. Те двое, что остались, решили не ввязываться. Я отпустил первого и вернулся к газете. До прихода японцев эти четверо больше никого не обижали. Хотя, может быть, я просто ничего про это не слышал.
Разочаровавшись в рядовых, я начал подбирать кандидатов на роль родных и близких из старшего командного состава. Дела тут были немногим лучше.
Командир взвода, лейтенант, немногим старше нашего, мечтал стать генералом. Каждое утро он обходил вверенные ему койки и с помощью нитки проверял нашу аккуратность. Прикладывая нитку к застеленному белью, он смотрел, ровно ли все сделано. При нахождении брака лейтенант немедленно скидывал все, включая матрас, с кровати и предлагал солдату застелить кровать заново.
Это упражнение никак мне не давалось, и раз за разом постель оказывалась на полу.
– Что ты за солдат, Фадьях, – орал лейтенант, заставляя меня почувствовать свою неполноценность.
Я спешно извинялся и все переделывал. Лейтенант шел дальше. Эта история повторялась три дня. На четвертый я раздобыл нитку и перед появлением взводного самостоятельно проверил амплитуду постели. Это не помогло. То ли нитка у лейтенанта была прямее моей, то ли за три дня у него выработался инстинкт по отношению именно к моей койке, но моя постель снова оказалась на полу.
Командир роты без конца пил и ходил по казарме в расстегнутой гимнастерке с перекошенным от злобы лицом. Командир батальона был трезв, но злобы в нем было не меньше, чем в старшине, а учитывая занимаемую должность, может, и больше. На третий день знакомства с новоприбывшими он со всей тщательностью объяснил нам, кто мы такие и почему должны вскоре сдохнуть. Никуда не годился и полковник, принимавший у нас присягу. Унылый и уставший, он с трудом дослушал наш стройный хор, чтобы сухо кивнуть и в спешке покинуть плац. Та еще была армия.
Я нахожу только одно объяснение этим старшинам и генералам. Годы, предшествующие войне, были годами лютого воровства. Деньги, присылаемые из-за границы или чудом появлявшиеся в самом Китае, растаскивались бесследно и моментально. Неудачникам, не сумевшим добраться до кормушки, оставался сам Китай. Так потихоньку за какой-то десяток лет страну разобрали на винты, болты, пули, нитки, в общем, на все, что можно было взять, унести, и, желательно, остаться при этом незамеченным. Легкие деньги без всякой пощады вырывали из рядов патриотов даже самых закаленных и проверенных бойцов.
