Море было синим только у берега, а дальше становилось серым и плоским. Оно поднимало линию горизонта, на которой угадывались светлые очертания Крымского полуострова. В Крым хотелось больше, чем оставаться в Тамани.
– А-а-а-а-а-а-а!!!
– …лександр Сергеевич.
«Командный голос» – подумал Пушкин. Такой голос призван быть слышимым, он громок, даже когда спокоен.
Подъехал молодой полковник.
– Семейство моё, – продолжал он, спешиваясь, и Пушкина больше словно не видя. – Как я по вам скучал!
Александр Раевский был старше Пушкина, но с виду как-то моложав. Определить его годы Пушкин попытался (служба обязывает уметь), и, прикинув, решил, что выглядевшему на двадцать Раевскому около двадцать шести.
– Рад знакомству, Александр Сергеевич. Не терпелось вас увидеть своими глазами.
Глаза у Раевского были умные, острые.
Профессиональные глаза.
– Александр Николаевич, – Пушкин склонил голову. (Чёрт, ну и момент для знакомства – он-то орал над морем, а тут…) – Прошу простить, я слегка…
Раевский вдруг зажмурился и, по-петушиному запрокинув голову, завопил:
– Тама-а-а-а-а-а-нь!!!
Все снова засмеялись, и Раевский спокойно отметил:
– Я закончил начатое вами, теперь наш разговор никого не заинтересует. Простите, что сразу к вопросам, я нетерпелив, но теперь это, думаю, можно… Что можете сказать об нашем деле – вообще?
Пушкин выдохнул.
– Probablement15, Зюден знает большую часть наших агентов, Александр Николаевич.
– Оставьте это всё, просто Александр. Это я, между прочим, у вас в подчинении. Откуда знаете?
– Чечена и его помощника, некоего Благовещенского, убил он. Чем-то себя мог выдать Благовещенский, не знаю… Но Чечен сидел тихо, ни в чем не участвовал. Вывод отсюда: о нём Зюден узнал от других наших людей.
– Значит, правда, что Чечен убит? Я слышал, он повесился.
– Я не писал об этом, слишком… – Пушкин махнул рукой.
– Мудро, – согласился Раевский. – И глупо одновременно. Если б вы погибли, кто бы что узнал?
Не такой уж он и гений разведки, этот хвалёный Француз, – читалось в глазах Раевского. Чтобы скрыть эту мысль он вынул из кармана очки и посмотрел на Пушкина сквозь стекло. Линзы делали лицо Раевского старше.
– Как ты сильно худеешь, – сказала София, оглядев Раевского. – Хорошо ли тебе здесь живётся?
– Хорошо служится, – улыбнулся Раевский. – Живётся скучно. Давайте-ка отправимся домой.
В штатском Раевский смотрелся романтичнее. Худой, с тёмным чубом, в очках, которые он снимал только на время конных прогулок («Часто падают, я люблю в галоп») – что-то опасное было в нём, какая-то скрытая холодная сила.
– Благовещенского я не знал, а с Чеченом встречаться доводилось… Вот ещё одна смерть на совести Зюдена. А первым был Гуровский.
– И вы знали его?
– Нет.
Прогуливались под стенами крепости.
– Однако, скоро нас будет искать Дровосек.
– Почему такая кличка?
– Поймёте, думаю, когда познакомитесь ближе. Ему подходит.
Каблуки Раевского выбивали ритм: тук-тук. И всё жило по этому ритму: одновременно с шагом касалась земли трость, отмахивала свободная рука, и слова звучали мерно, согласно шагу.
Раевскому нравился Пушкин: в нём была заносчивость, но Француз её сдерживал. Признавал в Александре Николаевиче – официально своём помощнике – человека более опытного. Таких партнёров Раевский уважал.
Вышли к центру.
Здесь была почти Европа. Грязевые вулканы привлекали народ. Всюду слонялись казаки, молодые девушки и поправляющие здоровье раненные. Пушкин сунулся в толпу («на минуту, пока Дровосека нет»), и вернулся через десять минут в сопровождении капитана с огромными усами.
