Это продолжалось долго, может быть, несколько часов. Ночь опустилась на тайгу. В сопках тревожно закричала птица, откуда-то издали ей ответило мяуканье рыси, на озере шумно плеснула щука. И настала тишина. Лампа выхватывала из темноты стол с остатками ужина, белую, как снег, чашу, бороду Пахомия и огненные глаза Силуана.
Он встал и прочитал благодарственную молитву, на сей раз по-русски. Обнял и трижды расцеловал Пахомия, и поглядел на нас. Я подошёл и тоже троекратно облобызался с настоятелем, ощутив колючую жёсткость его бороды и задубелую кожу лица. От него шёл едва уловимый запах – так пахнет палая листва и вянущие травы. Пока я совершал целование с Пахомием, настоятель лобызался с Сашкой, и снова меня не удивило это, хотя я ещё день назад не мог представить нашего фотокора в такой ситуации. Но это уже не имело значения. Я словно бы пребывал во сне – очень ярком, но совершенно неправдоподобном. В этом сне могло случиться всё.
А вот как мы по-настоящему заснули, не помню.
С утра день был пасмурным, изредка моросил мелкий дождик, редкие, но сильные порывы ветра заставляли лес грозно взрёвывать. Литургию я проспал и когда вышел на улицу, дневные труды насельников были в разгаре. К моему изумлению Сашка поднялся раньше меня и азартно помогал Пахомию на ремонте храма: таскал раствор и кирпич, придерживал доски. Зачехлённая камера сиротливо лежала на брёвнышке поодаль.
– Со мной пойдёшь, – раздалось позади. Я обернулся и увидел Силуана.
Смотрел он сурово, глаза сверкали. В то же время я ощутил некую отстранённость, словно он глядит на меня в бинокль из невообразимой дали. Я молча проследовал за ним. Шли лесом. Сначала это было легко, потом дорога пошла вверх, а ели принялись сцепляться друг с другом и не пускать дальше. Впрочем, что-то вроде тропинки здесь намечалось. Вскоре я запыхался и совершенно выбился из сил, но старец всё так же размеренно шёл впереди, ни разу не оглянувшись.
Ельник поредел и мы вышли на открытую вершину сопки. Здесь стоял деревянный поклонный крест, продубленный дождями и ветрами. Отец Силуан размашисто перекрестился на него, я тоже.
Вид отсюда открывался фантастический. Под высоким обрывом до горизонта разлилось тёмно-зелёное и бурое. Тайга не то что напоминала море – она и была морем, по которому яростный ветер гнал ревущие волны. Казалось, если спрыгнуть с обрыва в эту волнующуюся пропасть, упадёшь на самое дно и будешь вечно лежать там, сливаясь с бесчисленными слоями хвои. Деревья гнулись тяжело, с треском, но синхронно, словно старики в храме Великим постом совершали поклоны. Надо всем этим нависало жемчужное небо с ходящими по нему массами дождевых облаков. Бездна бездну призывала.
А потом случилось то, что перевернуло мою жизнь, поставив меня лицом к лицу с великой тайной. Стоя спиной ко мне, отец Силуан снял скуфью и стал разматывать головную повязку. Я с недоумением смотрел на это, пока он не повернулся.
Смерть неоднократно приближалась ко мне. И в юности в горах Афганистана, и в образе компании подонков с ножами, и под обстреливаемым из танков Белым домом, и в полуразрушенных, прокалённых безжалостным солнцем Бендерах, где снайперы не спрашивали, журналист ты или ополченец. Всё это было очень страшно, но ни разу я не испытывал ужаса сильнее, чем при виде головы настоятеля Рысьеозёрского монастыря.
Его образ обрёл чудовищную гармонию, обычно нарушаемую благопристойной скуфьёй или клобуком. Словно бы состоящее из тёмных углов лицо, козлиная трясущаяся бородка, горящие глаза полностью сочетались с похожей на каракуль полуседой шевелюрой, в которой бесстыдно торчали небольшие острые рога.
