– Так расскажи, милый человек, как тебя угораздило зарубить сына самого Нахвея Вагунига из Ветисских. Неужто он лично на судейское ратовище вышел вместо того, чтобы выставить заместителя. И что был за спор такой важный.
Между прочим, на липенском диалекте Ветиса звучала скорее как Витиза и местные писари, дьяки и монахи порой писали, как слышится, оттого в той же грамоте боярина в одном месте могли звать Ветисским, а в другом Витизким. В столице за такой огрех били бы палками и пинками согнали с прикормленного места, а на окраине это было в порядке вещей, никто и внимания не обращал.
– Как раз спор был не слишком важный, даже не упомню подробностей, да и не особо вникал, – отвечал Мелиден, жуя пирог с рыбой и запивая домашним пивом на травах. – Где-то у себя, в витисских краях, поспорили те бояре с какой-то вдовой о куске земли, половине малого надела на ляде – так у нас зовут лес, вырубленный и выжженный под пашню.
– По-вашему ляд, а у нас пожнями зовут пашню под выжженным сябрами лесом, забодай тебя бык, – вставил один из дружинников.
– В общем, вдова явилась к Ларсу Вагунигу просить о правде, привела с собой пару свидетелей, – недовольный помехой, продолжил Мелиден. – Ветисские шуганули свидетелей так, что тех и след простыл. Вышло, что слово вдовы против слова Нахвея Вагунига. Стало быть, вдове надо было или возвращаться ни с чем, либо вызывать Ветисских на Божий суд. Как слабая женщина без мужа, она имела право выставить заместителя. Вот ей на меня и указали – я к тому времени провёл семь поединков, все выиграл, убил шестерых противников. Денег она предложила совсем немного, рубль и двадцать три копейки. Рубль я взял, копейки ей оставил на бедность. Но согласился – не ради денег, а из-за собственных счётов с Ветисскими. Они и моих родичей сильно ущемили, привыкли всё грести под себя. Долго рассказывать, почему и как, да и не нужно. Они многим встали поперёк горла. Я вполне понимал, что плюю против ветра и могу плохо кончить, даже если одержу победу – Ветисские могучий род и сейчас на самом верху. Да и великий князь явственно благоволил им, не мне. Но, верно, поэтому они и согласились – слишком были уверены в своём бойце, хотели покрасоваться лишний раз и показать свою силу.
– Тот боярский сын Экарт провёл куда больше боёв, хоть был моложе на два или три года. Очень хорошо владел окованной железом рогатиной с длинным ножом, вертел так, что глаз едва успевал следить, и скакал, что твой плясун-скоморох. Калантарь имел отличный из пластин на кольчуге, не чета моему – хотя тоже лёгкий, и он больше на живость полагался. Разбитной был парень, скалозубый, с кудрявой бородкой, какую девки любят, он и попортил их немеряно. Куда уж мне, серому и сирому, с ним тягаться. Со своим чужестранным двуручником, который короче рогатины. Короче, думали, что будет показательная потеха. А я думал, что будет, то будет, а будет то, что бог даст.
– Божья воля без людей не творится, – заметил сотский.
– Как бог захочет, так и свершится, а без его воли единый волос не упадёт, – крестясь восьмерично, поддержал его один из стражников.
– Этот Экарт, кстати, не был наследником Нахвея Вагунига, имевшего много сыновей. Он был третий или четвёртый, не помню точно. Но такой боец-поединщик, причем боярского рода, был у них один. Потому весьма его ценили и тем больше на меня затем озлобились.
