Я нервно встаю, а когда блокнот падает на пол, подхватываю его и сую в карман. Торопливо шагая к холлу, слышу скрип почтовой щели. На ней давно надо смазать петли.
– Эй! – зовет кто-то снаружи.
Внутри у меня все сжимается, как у маленькой мышки, но я надеваю улыбку, хотя она пока и не может меня видеть. Если не улыбаешься, это можно услышать по голосу.
– Ханна, – отвечаю я, – как ваша вечеринка?
Глаза Ханны Гудвин – две голубые луны в обрамлении золотисто-каштановых ресниц. При взгляде на меня они чуть прищуриваются в уголках. Сегодня не только я напяливаю фальшивую улыбку.
Мои ноги останавливаются в паре футов от входной двери.
– Ближе подходить не стану, – говорю я, – лучше поберечься, чем потом жалеть.
И в этот момент замечаю, что все еще в халате. Со всеми этими утренними событиями у меня даже не было времени одеться.
– Как ты себя чувствуешь?
– Со мной полный порядок, – отвечаю я, – у нас заболела только Энни, но мы подумали, лучше поберечься, чтобы потом не жалеть.
– Бедная Энни! Нам вас всех очень не хватает. Нет, в самом деле! Слушай, там у вас на дорожке лежит зверек. Трупик. Думаю, суслик. Его, наверное, притащила какая-то кошка. Я бросила его в мусорный контейнер, но там все равно осталась жуткая грязь. Может, велишь потом Ирвину полить дорожку из шланга? Сделаешь, принцесса?
Это мы так между собой шутим, называя друг друга ласковыми прозвищами и копируя старомодный акцент кинозвезд 40-х годов.
– Хорошо, – отвечаю я.
– Ты точно в порядке?
В ее глазах плещется озабоченность.
– Чтобы наверстать упущенное, Роб, нам с тобой надо будет выпить по приличному коктейлю.
Каждое ее слово отбивает хрип джазового тромбона, доносящийся из соседнего дома.
– Давай как-нибудь выберемся куда-то на выходные. Мои мальчишки до сих пор талдычат о том Дне поминовения, который мы отметили тогда в пустыне.
Я позволяю себе самодовольно улыбнуться в душе. Однажды нам довелось позвать их в Сандайл, и теперь Ханна усиленно набивается на новое приглашение. У Гудвинов во Флориде есть какой-то летний домик. Это как раз то, что нравится ее мужу Нику, хотя у самой Ханны более утонченные вкусы. Для нее куда предпочтительнее рассказывать о пустыне на своих занятиях йогой. В этой Мохаве заключено столько духовности. Там ты действительно возвращаешься к себе.
– Роб?
– Прости, я просто выпала из реальности.
– Тебе что-нибудь нужно? Если что, я могу сбегать…
– Ты сущий ангел, – отвечаю я, – не стоит, мы в норме. Вчера нам как раз доставили из магазина продукты, так что у нас всего полно.
У нее опять чуть сужаются глаза.
– Ну хорошо, мой телефон у тебя есть, если что – звони. В прошлом месяце Сэм тоже болел ветрянкой, и это был сущий кошмар.
– Я помню.
В прошлом месяце, а если быть точной, то двадцать два дня назад, Гудвины вернулись домой из Австралии. А назавтра их Сэм слег с ветрянкой. Поэтому Ханну мы некоторое время не видели. Я, по крайней мере.
– Я принесла вам небольшой гостинец. Оставлю на крыльце, куколка моя!
– Ты мое сокровище! – отвечаю я. – Позвони мне чуть позже.
Обычно мы с Ханной болтаем раз или два в неделю по вечерам. И если бы не жили по соседству, а наши дети не были ровесниками, нам вряд ли удалось бы стать подругами. Слишком уж мы разные. Но мучительное изнеможение родительскими обязанностями, постоянное балансирование между смехом и слезами, томительная любовь к детям, укоренившаяся глубже некуда, кроме которой у тебя больше ничего нет, связывают людей незримыми узами. Мы с Ханной сблизились. Она мне нравится. Как раз о такой подруге я мечтала в молодости, пока не поняла, что на самом деле представляют собой друзья.
