– Того зла, что причинил я? Ты это хочешь сказать? Ты действительно думаешь, что эта кровь – на моей совести?
В голосе герцога слышалась такая боль, что Хьюго невольно вздрогнул и, повернувшись, пробормотал:
– Ты сам так сказал, не я.
– Я лишь указал на то, что стоит между нами уже много лет.
И это была чистейшая правда. С тех пор как умер Мэтью, взаимное недоверие стало причиной отчуждения между герцогом и его младшим сыном. И это недоверие, как невскрытый нарыв, отравляло любые попытки наладить отношения.
– Со дня смерти Мэтью ты не можешь меня простить, а ведь я сделал все возможное, чтобы его спасти. Я нанял самого лучшего доктора… не пожалел денег, – проговорил герцог с горечью.
– Самого дорогого? Да, верно. Но не лучшего. Тот факт, что он пустил кровь в серебряный таз, вовсе не означает, что лечить следовало именно кровопусканием.
– Но если кровь отравлена, что же еще делать?
– А откуда взялся яд? – Хотя правильнее было бы спросить, почему. Увы, отец не задавался этим вопросом, поэтому Мэтью и умер. – Следовало воздействовать на причину. А кровопускание лишь ослабило его организм.
Хьюго до сих пор помнил те печальные дни в мельчайших подробностях. Жар и кашель усиливались с каждым часом. Брат отчаянно сражался за каждый свой вздох, а его ногти и губы наливались синевой. Облегчение больному приносил только приготовленный экономкой чай, приправленный медом и настоем коровяка, но из-за этого чая бедная женщина лишилась своего места – нечего было вмешиваться в процесс излечения герцогского сына!
– Мы говорили об этом уже множество раз. – Герцог медленно обошел манекен, как будто выискивал на нем место, куда еще не вонзалось его разящее оружие. – Хьюго, ведь это было четырнадцать лет назад! Он мертв едва ли не дольше, чем прожил на свете! Когда же ты перестанешь вспоминать об этом? Когда простишь меня?
Резкость отцовского тона разозлила Хьюго, и он, даже не пытаясь сдерживаться, жестко проговорил:
– Ты просишь о прощении, а сам не можешь на меня смотреть даже по прошествии четырнадцать лет! Когда же ты простишь меня за то, что у нас с Мэтью одно лицо?
После смерти Мэтью ни мать, ни отец не желали видеть сына, как две капли воды похожего на того, кого они потеряли. Казалось, само существование Хьюго – живого напоминания об умершем сыне – только увеличивало их горе.
– Я сейчас говорю не о нем! – Герцог с яростью внезапно вонзил рапиру в бок манекена. – Хьюго, я прошу тебя подумать о своей репутации. Подумай о том, как твое поведение отражается на семье. Ты ведь знаешь, чем тебе придется пожертвовать, дабы осуществить свои планы. Стоят ли они такой жертвы?
Хьюго тяжело вздохнул. Итак, они пришли к тому, с чего начали. Как всегда.
– О какой жертве вы говорите, ваша светлость? Ведь я потерял брата-близнеца, мое второе «я»…
Уиллингем молча отвернулся к окну, судорожно сжимая эфес рапиры. Покосившись на безжалостно истерзаный отцом манекен, Хьюго покачал головой и тихо сказал:
– Ты можешь как угодно искромсать манекен, но этой битвы тебе никогда не выиграть.
Герцог молча подошел к окну и в его высоком проеме сейчас походил на портрет, причем «написанный» на фоне самой шикарной из лондонских улиц: здесь билось сердце высшего света и здесь обитали только избранные.
Понимая, что говорить больше не о чем, Хьюго подтолкнул носком сапога лежавшую на полу рапиру, и та со звоном отлетела к ногам герцога. С этим он покинул бальный зал.
