Я уже не говорю о бутылях и скользких пятнах. Брр!
Забудьте.
И не обязательно иметь дырку в голове. Достаточно вспомнить свои, эх! шесть лет, и, вместо того, чтобы горестно следовать тысячным атласом своим начеку согбенно, завернуть в первую попавшуюся боковскую подворотню, распрямиться, крыла расправить, руки в бок, да и шагнуть в дворик-конфорку.
Как за пазуху. Как в лопухи.
Тут тебе и радуга, и смак, и коленца, и поцелуй. Синева и поросятки!
И мама жива. Нарезает салат из мясистых томатов. Говорю с такой горечью, будто ее совсем не стало. Скучаю.
А если повезет – просто синева. Без свадьбы, без пентюхов и плясунов этих.
Принести с собой немного бисера, дорого не обойдется, и любоваться и хохотать со свинками без умыслов и понуканий сколько душе угодно.
Здесь же осы. Ос не бойтесь – они благость чуют. Отрада.
В самом, что ни на есть, городе. Меж стен и колючек. Пастораль. Грядущая идиллия. По углам травка проклевывается. Скоро, скоро будет лужайка с васильками и зрячим дубом. Он единственный знает, как утешить, когда и как правильно шепнуть – все проходит. С поклоном. Как было принято в былые годы.
А, может быть, поклон и ни к чему.
Забыто многое. А многого отродясь не знали.
Экклезиаста редко кто читает. Экклизиаста, Давида царя. И прежде так было.
Еще в баню ходить перестали. Так – единицы ходят. Выпить, побалагурить.
Девственным остается только дым. Дым и девственницы.
А раньше как было? Уже и не вспомнить.
Впрочем, горечь не уместна. Всегда.
Повилика выбоины прикроет. Как в Абхазии благоуханной.
Или в Воронеже.
Дворик – всегда дом. Настоящий, неприбранный домашний дом.
Боковские дворики хранят тяжелую послевоенную поступь и запахи йода. Все эти веревки с мерзлым бельем, треснувшее желтое окно, зареванные клочки объявлений, упаковки из-под яиц, голодные баки, линзы, чешуя и пятна. Или, возвращаясь к свадебке – соленый стол с потрескавшимися лавками, каменеющими газетами вместо скатерти, горбушками, пузырями, стаканчиками, картами, домино, затылками, дырявыми локтями и затылками в золотистых клубах папиросного дыма.
На картах не обязательно девки голые, случаются и обыкновенные карты. И маленькие карты видел, которые удобно в ладошке прятать. Не обязательно соблазн и опасность. Старенькие старички, например, просто так играют, по-домашнему. И зимой, и на Рождество.
Конечно, там, на улице – парадно, ветрено, чуть надменно. Буквы глянцевые, барышни парят, автомобили глянцевые, туфли глянцевые, лунные, музы’ка лунная, большое всё, не охватить. Голову запрокинешь – не вернешься. От предчувствия успеха и запретной любви дух захватывает.
Опять же, глаза на улице другие. Как янтарь. Камушки.
Богатство.
Ужасно судьбоносно, изумительно красиво, но зябко. Антрацит.
Довольно скоро озноб наступает. Мы же пугливы. А в дворике жарко. И летом, и зимой. Лет двадцать назад пели, теперь не поют. Забыли слова.
Хоть и пахнет разбоем в сумерках, но разбойники-то свои – Гуня и Тепа. Толкуют в сумерках о тюрьме и сокровищах. Флибустьеры, гопники. Сидят на высокой лавке, ногами болтают, толкуют. Шепотом, как полагается в таких случаях, так что слов не разобрать. Замышляют. Или мечтают. Слов не разобрать. Пацаны совсем. Могут и так, и этак. И замышлять, и мечтать. Или лаются без зла.
То и дело лаются. Позже пройдет. Пока лаются.
Словом, сидят на лавке, ноги в сумерках, круги пускают, шепотом разговаривают, лаются, мечтают.
