Притом, нельзя сказать, что он не пытался. Пробовал, как же! И не раз. Но в ходе всех своих попыток он словно упирался в какую-то невидимую, но вполне осязаемую стену, и на этом все заканчивалось. Никто не хотел брать его подмастерьем, поисковики, к которым он пошел от отчаяния, отказали с порога, а когда страдалец сунулся к своим бывшим коллегам, Пете и Вове, заматеревшие берсеркеры подняли его на смех и кубарем спустили с лестницы. Умываясь слезами горючими, Владик вернулся к сельскохозяйственной деятельности. Но и там не суждено было ему сделать блестящую карьеру. За полтора года он так и не вырос в должности, оставаясь обычным землекопом. Пытался пристроиться на ферму, там работа не была легче, зато кормили куда лучше, но его не взяли. Начали требовать каких-то рекомендаций, непонятно кем и когда даденых, стали выяснять образование. Когда узнали, что перед ними бывший программист, вежливо отказали, и предложили прийти через год. Или через два. А еще лучше – вообще больше не приходить.
Владик понял – его участь предрешена. До конца своих дней он будет горбатиться в поле, перекапывая землю тупой лопатой, и там же, в поле, однажды помрет. Но никто не всплакнет над его телом, никто не закатит в его честь пышных поминок. Его бренные останки зароют в безымянной могиле, и ни одна живая душа не станет горевать о нем. Если о живом не горюют, кому он мертвый-то сдался?
Мотаясь по дорогам вместе с Центом и Машкой, подвергаясь опасностям со стороны зомби и озверевших людей, Владик мечтал найти такое место, где тишина и покой, порядок и стабильность. И горькая ирония заключалась в том, что он сполна получил то, чего так страстно желал. В самом деле, он находился в безопасности – ни зомби, ни лихие люди ему не угрожали. Была ли его жизнь стабильна? Еще как! Каждый его день был похож на предыдущий как точная копия, и никаких предпосылок к переменам не наблюдалось. Более того, никто уже не терзал его голодомором и разными зверскими диетами, питался он пусть и невкусно, но досыта. И вот, казалось бы, все мечты сбылись. Но вместо бурной радости Владика все сильнее охватывало стойкое нежелание жить. Стабильность, которую он так желал, оказалась тем еще отстоем, безопасность не радовала, и даже сытная кормежка не могла сделать его счастливым.
Все чаще, работая в поле, Владик ненадолго прерывал свой тяжкий труд, и с неясной тоской смотрел сквозь сетчатую ограду во внешний мир. Там, за забором и тремя рядами колючей проволоки, простиралось то, чего он всегда страшился – свобода. И вот странность, чем дальше, тем больше эта свобода манила его к себе. Прежде Владик дико боялся оказаться снаружи, предоставленный самому себе, один, беспомощный и слабый. Он был уверен, что не сможет протянуть на воле и дня. Но продолжительное житие в условиях стабильности заставило его пересмотреть свое мнение. Да, он, по сути, оставался все таким же беспомощным, но уже далеко не хилым. Пусть он и не накачал себе огромных мышц, как те же Петя с Вовой, зато развил удивительную выносливость, чему немало способствовал тяжелый монотонный труд. Теперь он мог целый день тупо копать землю, и при этом под вечер не падал с ног от усталости. Владик понимал, что он стал сильнее, чем был прежде. Теперь его не напугать ни многокилометровым туризмом, ни физическим трудом.
Вот только развитие его имело однобокий характер. Выносливее он, конечно, стал, это было просто неизбежно после полутра лет ударной пахоты, но прочих, необходимых для выживания, навыков, не приобрел. Никто и не думал учить его стрелять, драться, никто не объяснял, как справиться со своим страхом при столкновении с мертвецами. Да что там стрельба или рукопашный бой! Владик даже костер разжечь не умел.
