На этом волнующем месте Александр внезапно проснулся и открыл глаза. Тьфу ты, черт, сказал он себе. Кем же это я только что был?.. Такой любопытный сон – стоит записать. Однако вставать было лень, он со вздохом повернулся на бок, смежил веки – и снова очутился в том же сне.
Он летел невысоко над землей, лавируя среди путаницы проводов, поднимаясь над крышами домов, перелетая играющую бликами речную гладь. Его крылышки интенсивно махали, создавая подъемную силу и толкая тельце вперед. Ощущение полета и себя в полете, невесомого и крылатого, было непривычным и пугающе прекрасным. Он точно знал, куда и зачем летит, ибо впереди, там, куда стремилось все его существо, раздавалось победное пение мириадов крылатых созданий, подобных ему самому – раздавался стрекот цикад.
В тенистом парке в самом центре мегаполиса на зеленых лужайках собрались сонмы его сородичей. Он с разлета приземлился в самую гущу этого звенящего, поющего, стрекочущего сборища, куда звал его мощный инстинкт размножения, и тотчас мускулы его брюшка напряглись, сократились – и радостно зазвучали брюшные цимбалы, влившись в восторженный хор сородичей. Самки цикад, прелестные крылатые создания, также играющие на своих цимбалах, звали, манили самцов своей ликующей свадебной песней. Очертя голову, он кинулся к ним, стремясь спариться с наибольшим числом партнерш и продолжить бессмертный род цикад. Это было блаженство. Высшая точка бытия среди множества опасностей, подстерегающих цикад в жестоком мире. Две недели он будет постоянно спариваться, пока не израсходует всю свою жизненную силу и замертво не упадет на землю. И тысячи жадных птиц будут пировать на останках исполнивших свое предназначение насекомых.
«Смерть – это рождение», – раздался громкий отчетливый голос возле самого его уха, и он резко пробудился. Смерть – это рождение, мысленно повторил на автомате. Ну, да, об этом еще Лев Николаевич писал. И до него целый сонм философов и мыслителей. Но я бы поспорил. Ни у кого из ныне живущих нет полной уверенности в продолжении жизни после смерти. Он вздохнул – и у меня тоже нет. Ему припомнился только что виденный сон, в котором он был цикадой. Стоило бы его записать, очень уж необычный. Взгляд его упал на стол, где лежала тетрадь с любопытными наблюдениями и хаотичными набросками для будущей книги, которая пока никак не желала складываться. Надо было подняться с дивана, где он так удобно устроился, убрать растянувшегося рядом в блаженной позе кота, взять со стола ручку. Потом запишу, еще успею, решил он, закрывая глаза, и…
И опять он летел над городом. Внизу проплывали знакомые улицы, площади, реки, речушки и каналы Петербурга. Пролетая мимо, он не только их узнавал, но и кружил над знакомыми местами, удивляясь, насколько непривычно все выглядит сверху. Чувство свободного полета было настолько приятным, что хотелось длить его бесконечно. Как вдруг на одной из улиц он заметил Незнакомку, которую повстречал в картинной галерее. Он ясно видел, как она переходит дорогу на светофоре, сворачивает на Невский проспект и идет в сторону Адмиралтейства. Это была та самая Маргарита, необыкновенная и притягательная, с которой он общался на вернисаже, но одновременно совсем другая – словно из параллельного мира. Человеческое начало сочеталось в ней с чем-то нездешним, неземным и воздушным. Сильфида! – понял он. Настоящая сильфида.
