Прислушиваясь к треску дров, Клаус вздохнул. Сегодня мать потребовала у него ответа – где взял деньги на обновки? То, что его радовало, ее очень напугало. Пришлось придумать историю про то, как они с Ригардом нашли золотой талер и поделили его.
Наверное, мать ему не поверила, но ничего не сказала.
Взяв с полки коптящую лампу, Клаус зевнул и пошел в комнату, но неожиданно за расшатанной дверью послышались шаркающие шаги, а затем кто-то постучал.
– Кто там? – негромко спросил Клаус, старясь не разбудить мать.
– Мня… ето… Открой, Клау… ус…
– Ты, что ли, Брицай? – спросил Клаус, узнав по голосу уличного пьяницу, который что ни день валялся в сточной канаве.
– Ну… открой… скажу скорее…
Днем, проходя мимо Брицая, Клаус подал ему крейцер, и, видимо, теперь тот пришел попросить добавки.
Клаус не хотел открывать, самым лучшим было послать этого пьянчугу через дверь и идти спать, однако он боялся, что Брицай поднимет шум и разбудит мать.
Пришлось открыть.
– Ну чего тебе? – спросил Клаус, освещая лампой перекошенное лицо Брицая, от которого разило так, что от него прятались даже собаки.
– Тебе убить хотят… Эта…
– Убить? О чем ты?
Клаусу показалось, что пьянчуга бредит, и он оглянулся на дверь комнаты – если мать такое услышит, ее потом не успокоить.
– Беги… Убьют и повесют… Господские слу… слуги…
– Уходи отсюда, Брицай. Уходи. Тебе это приснилось – иди восвояси.
– Побере… гись… Они тут… они на… улице…
Клаус хотел выпроводить с крыльца Брицая, но не желал пачкать руки об его зловонные лохмотья. Впрочем, пьянчуга сам повернулся и, покачиваясь, пошел прочь, продолжая что-то бормотать.
Уже закрывая дверь, Клаус услышал:
– За золото габинч… чийское… На дыбу… На дыбу…
Он стоял и не верил собственным ушам – откуда Брицай мог знать про габинчийское золото?
Дунув на фитиль лампы, Клаус постоял у двери, привыкая к темноте. Потом поставил лампу в угол и, стараясь не шуметь, снова открыл дверь.
Было тихо. Где-то далеко, у дороги, лаяли собаки, журчала в канаве вода. По улице, не разбирая дороги, уходил по грязи Брицай. Время от времени он что-то бормотал, но разобрать что было трудно.
Клаус вышел на покосившееся крыльцо и потянул носом, улавливая знакомое зловоние: до сточной канавы было меньше десяти шагов. Дальше она сворачивала вправо и тянулась до самой реки, а вдоль нее была натоптана тропинка, по которой он каждый день таскал воду.
Сделав еще несколько шагов, Клаус оказался на подгнившем настиле, который здесь, на грязной окраине, был вместо мостовой.
Накануне вечером прошел дождь, который «подновил» грязь и сделал обочины улиц непролазными.
Где-то открылось окно и на улицу выплеснули ночной горшок. Волна зловония прокатилась вдоль стен и достигла Клауса.
«Даже до канавы дойти ленятся, свиньи», – подумал он, вспомнив рассказы заезжего торговца о городах на севере, в которых дерьмо уходило в реки не по канавам, а с помощью спрятанных в землю потаенных труб, и оттого на улицах поддерживался чистый воздух.
Представить такое Клаусу было трудно, к запаху зловонных улиц он привык с детства.
Вдруг в непроницаемых тучах появилось оконце, и свет неполной луны робко скользнул по латаным крышам с потрескавшейся черепицей. Клаусу показалось, что в темноте блеснуло железо, и он замер, словно каменное изваяние, стараясь уловить хотя бы слабый звук.
«Человек там, что ли?»
Это был шепот, который Клаус уловил будто во сне.
