Поход продолжался уже почти месяц, когда авангард 13-го корпуса достиг Плоешти и встал на дневку. При входе в город болховцев встречал сам государь, у которого для каждой роты нашлось доброе слово. Солдаты в ответ так дружно кричали «ура», что многие охрипли.
Будищева этот порыв чувств почти не затронул, а вот Шматов орал так и смотрел на самодержца с таким обожанием, что Дмитрий мог только подивиться такому верноподданническому экстазу. Когда царь наконец уехал, многие солдаты и офицеры бросились бежать следом за его коляской. Государю даже пришлось попросить их «пожалеть свои ноги»[36], но те, разумеется, его не послушали и бежали, пока царский экипаж не скрылся вдали.
Вечером в полку только и было разговоров, что о встрече с царем. Под впечатлением были даже вольноопределяющиеся, а Федька просто прожужжал своему приятелю все уши. То, как посмотрел, то, как рукой махнул, то улыбнулся уж очень милостиво…
– Жуй давай, – не выдержал он наконец, указывая товарищу на плошку с остывающей кашей.
– Ага, – охотно согласился тот и тут же продолжил как ни в чем не бывало: – Слышь, Граф, это же в нашей деревне никто сроду царя не видал, а я сподобился!
– Что, и помещик?
– А чего помещик, – пожал плечами Шматов, – он как волю объявили, совсем редко появляться стал.
– Чего так?
– Да кто его знает? Раньше-то почитай не выезжал из усадьбы своей. Все хозяйством занимался.
– Это как?
– Да я мальцом еще совсем был, а родители сказывали, строг был, по хозяйству-то. Как что не по его, так велит выпороть!
– А за что?
– Да за все! Вспахано с огрехами – пороть. Скирды неровно уложены – опять же пороть. А уж если сено сырое, так снимай портки и не греши!
– А теперь?
– А что теперь? Волю объявили, стало быть, крепости более нет. Он осерчал, конечно, говорят, даже кричал, что манифест подложный…
– Значит, теперь не порет?
– Ну почему? Случается, только теперь для этого надо исправника вызвать да в суд отвести[37]. Там, конечно, не откажут, но это же какая волокита… вот он подалее от имения-то и держится, чтобы не серчать. А все государь наш, царь-батюшка, ослобонил…
– Понятно.
– Ничего-то тебе, Граф, не понятно! Хороший ты человек, только не знаешь нашей жизни, хоть вроде и из крестьян сам. Ты вот ни черта, ни бога не боишься, и даже офицера́ в тебе своего чуют, а через то многое спускают… не поротый ты!
Какое-то время они, чувствуя неловкость, сидели молча. Но Шматов, давно признавший верх Будищева, очевидно, ощущал какую-то вину, оттого что осмелился так говорить со своим старшим товарищем, и явно мучился, подыскивая тему для разговора.
– Тебя, должно, опять с Линдфорсом пошлют? – наконец нашелся он.
– Типун тебе на язык, – буркнул в ответ Дмитрий, – задрал уже этот подпоручик!
После того, как на переходе Будищева назначили в патруль, начальником которого был брат полкового адъютанта, тот проникся к нему небывалой симпатией и упросил Гаупта всегда посылать его с ним. Тому, разумеется, и в голову не пришло отказать, а Дмитрий стал всерьез беспокоиться, нет ли на уме у молодого и миловидного офицера каких извращений.
На самом деле, он совершенно зря его подозревал в чем-то нехорошем. Просто подпоручик как-то видел его тренировки и запомнил, как ловко тот умеет ломать руками и ногами разного рода предметы. К тому же необычный солдат имел неосторожность травить на привале анекдоты, от которых все, включая начальника патруля, безудержно смеялись. Стоит ли говорить, что не все из них были приличными? Впрочем, после некоторой адаптации юный подпоручик смог блеснуть ими перед другими офицерами, после чего его репутация весьма укрепилась. Многие даже поверили, что Ваня Линдсфорс ничуть не меньший повеса, чем его старший брат.
