Били, надо сказать, не очень увлеченно, так, кое-как, не сильно, но случившиеся поблизости зрители были в целом довольны, как это обыкновенно происходит с москвичами в таких случаях. Такой экзотики, чтоб подошел кто-то и пожурил ментов, – нет, такого, конечно, не было. Доктор, глядя на это, испытал знакомое несладкое чувство беспомощности – ментовская дешевого мышиного колера форма виделась ему настолько чужой, как если б она была иностранной, надетой на чужих солдат, которые пришли в твою страну и делают в ней что хотят, а ты безоружный и знай себе изнывай от бессильной злобы и слезного унижения.
«Ну, вот бьют. Ладно черного, ладно за дело – то ли вправду дурак, то ли издевался, – но ведь дети что подумают? – думали самые простодушные из зевак. – До чего ж безгранична гармония мироздания! Вот и мы тоже станем прекрасными: вырастем, пойдем в менты и ну черных лупить, а за это еще и денег дадут, так мороженого накупим, два удовольствия в одном!» Ну, впрочем, русские дети еще не такое видели, им много было показано интересного за последние сто лет. После таких показов как не стать расистом, ну пусть и просвещенным.
Били тихо, в темноте, как-то по-домашнему. С виду даже пристойно: так, что-то серое шевелится и пыхтит в сумерках. Так оно возилось и топталось недолго, а после пых-пых-пых – засверкал поддельной рукотворной молнией блиц, и человеческие фигуры задергались в коротких вспышках, как стриптизные артисты в ночном клубе, когда еще только самое начало представления, такая фаза, что никто еще не успел раздеться.
Менты догадались, что попали в засаду. Они для начала взяли кавказца за руки и с размаху плашмя прилепили его к осиротевшему постаменту. Пока гость столицы опадал на гостеприимную московскую землю, менты уже догоняли быструю фигуру с характерным пузатым кофром на боку. Отчаянный фотограф убегал как будто для очистки совести, такие слабые были у него шансы. Уйти не удалось; он еще бежал, – а его уже били, – но спотыкаться он уже начал. Когда он остановился и от удачного удара закричал, голос неожиданно оказался женским. Менты, будучи джентльменами, успокоились и для очистки совести еще пару раз вяло стукнули даму по спине, а после, со злобной решимостью сняв у нее с шеи сперва одну камеру, а там и другую, с чувством обезвредили приборы об асфальт. Прекрасные легкие тела дорогих машинок для светописи после сильных ударов о твердое конвертировались в остроконечный мусор с полуживыми блестками перламутрового стекла, которые еще можно было сменять на какой-нибудь полезный артефакт первобытной жизни у чистосердечных дикарей, но уж никак не в московском изощренном быту.
Доктор был огорчен этой картинкой настолько, что расслабился и подошел поближе к этой живописной группе, хрустя подошвами по осколкам фотокамер, и глянул в лицо отважной даме. Он рассмотрел спутанные волосы, раскровяненные губы и черные здоровенные глаза, в которых был и кураж, но было и отчаяние от невозможности подчинять себе свои страсти.
Доктор увидел это все и расслабился еще больше, он успел только отследить в голове резкое горячее движение, и все, и вот уже он затеял с ментами беседу:
– Бабу бить? И вы еще думаете, что вы мужики? Геро-о-и. Ну-ну.
После чего не получить в глаз было совершенно невозможно. Чуда и не случилось. Глазу сразу стало очень больно.
И вот еще что интересно. Доктор не зафиксировал момента, когда именно он поддался страху и отчаянию – еще он обличал пороки или уже его били, – но невозможно было не заметить, что он обмочился. Он нечаянно сикнул, и ему стало мокро, по-домашнему тепло и уютно, и свободно; было такое легкое счастливое чувство, что терять уже как бы больше и нечего.
