Строки судьбы - страница 22

Рассказывает Марк Иосифович

В то время быть призванным в армию считалось большим почетом и гордостью. Поэтому, когда меня в Минске переосвидетельствовали и сказали: «Такие нам не нужны», я, конечно, переживал. Перед ребятами было очень неудобно. Но, что делать, судьба. Получил «белый билет», и с тех пор меня не призывали. Я с большим позором вернулся в Полтаву. Стал готовиться к поступлению в институт.

Марк Кривошеев. Полтава, март 1941 г.

Вспоминает Илья Розенфельд

1941 год. Я уже студент первого курса нашего строительного института.

Сегодня 22 июня, воскресенье. Встаю я пораньше – завтра последний зачет по геодезии, принимает строгий доцент Томашевский.

Я сижу за столом, за моей спиной на столике радиоприемник. Как обычно, он настроен на воскресную музыкальную передачу из Германии. По утрам это Иоганн Штраус, вальсы, марши и польки. Но что это? Сегодня музыки нет, только какие-то взволнованные, перебивающие друг друга возбужденные немецкие голоса, шум, треск, крики, какой-то непонятный шум. Я слышу лающие выкрики на фоне грохота бомбовых разрывов, сплошной треск автоматной стрельбы, густой рев моторов. Захлебывающийся фальцет кричит сквозь сплошной грохот взрывов: «Русская казарма уже взята… Наступление идет успешно… Русские бегут…» Я взволнованно вращаю ручку приемника, нахожу другие немецкие радиостанции, но и здесь то же…

А вот радио Берлина. Но и тут – марши, воинственные солдатские песни, грохот марширующих кованых сапог, возбужденные лающие голоса и пронзительные короткие команды. Что это?!

А что передает Москва? Только что окончилась «Пионерская зорька», диктор читает последние известия о достижениях передовиков труда. Ничего тревожащего, все как обычно. Но вдруг минутная пауза… и начинается музыка. Песни и марши следуют друг за другом, без пауз и дикторских объявлений. Это очень странно. Ощущается, что должно что-то последовать, мы уже имеем опыт. Такое бывало перед каждым важным сообщением: перед Зимней войной с Финляндией, перед походом в Польшу в сентябре 39-го, перед присоединением Буковины к СССР прошлым летом…

Музыка все длится и длится, ей нет конца. И вдруг она резко обрывается, будто кто-то выдергивает вилку из розетки. В динамике наступает напряженно дышащая пустота. На часах ровно одиннадцать. Динамик молчит, лишь шуршат накатывающиеся, как морской прибой, несущие частоты радиоэфира. Проходит еще минута, две, три… И вдруг в напряженной тишине тревожно вызванивают позывные Москвы. Пауза, и снова позывные. Они повторяются, повторяются, теперь в их привычных звуках уже слышится что-то зловещее. Проходит полчаса, волнение нарастает, а позывные длятся. И внезапно обрываются. И тишина. Снова пауза, кажущаяся вечностью. Взволнованно колотится сердце. В динамике легкий щелчок…

И в напряженной тишине сумрачно гремит бас Левитана, от первых слов которого по спине пробегает озноб: «Говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза. Слушайте заявление советского правительства…»

Ровно двенадцать. У микрофона Молотов. Его сухой скрипучий голос заметно дрожит.

Это война.

Прошло меньше недели, город затемнен. На стенах домов расклеены приказы о мобилизации и светомаскировке окон. На оконные стекла приказано клеить перекрестные бумажные ленты – считается, что они защитят от осколков стекла при бомбежке. Во дворах в земле роют бомбоубежища – «щели». Какие-то уполномоченные с красными повязками на рукаве ходят по дворам и измеряют рулеткой ширину и глубину отрытых ям. Предполагается, что в случае бомбежки они будут спасать людей. Всем понятно, что это смехотворно, но говорить об этом нельзя. Если глубина или ширина щели меньше указанных в приказе, составляется протокол и дается краткий срок для исправления. Или взимается штраф.