Но пока мы сами никуда не едем, развлекаемся, «издеваясь» шутливо друг над другом. Над шретеровской суетней и воркотней, над моими «постоянными утренними и вечерними омовениями во всех горных реках» (это уже Шретер «в отместку»: «Илья Наумович опять принимает холодные ванны». Вообще-то, он, конечно, зовет меня по имени), над Мишиными вечными писаниями писем родственникам, над Сашиной способностью терять абсолютно всё: от носков до часов и фотоаппарата (всё это потом ищется коллективно) и т. д. и т. п. Всякая мелочь обыгрывается и отшучивается, потому и жить становится как-то веселее (прямо как дети). И еще считают, что я – я! – весельчак! И молодею не по дням, а по часам (ну это уже Нина считает, которой надо, по-моему, еще, в коричневом платьице школьном с передничком ходить, а не в экспедиции ездить. Мы ведь, изверги, особенно потешаемся над нашей бедной Ниной).
Но ведь иначе – сидеть на одном месте без всякого дела такая скука.
Где это я читал? Когда берут в полярную экспедицию научного работника, его спрашивают: умеете ли вы… ничего не делать. Ждать неделями, когда непогода. Неделями!
Мы-то, наоборот, в райском спокойном месте, а всё равно… Перечитываю Лелины письма, которые получил, наконец, на ГТС, и хочется уже к себе, к себе домой, и это ведь понятно.
По нескольку раз перечитывал письма… Вот. А Гишка!.. Гишка просто замечательный парень. Его письмо читали все, начиная от Шретера и кончая Мишей-молодоженом. У Алексея Ивановича сын ровесник Гишки, и А. И. цокал от умиления и крутил бородой.
Черти, писать не дают. Болтают и хохочут, а уже поздно. Все укладываются спать, а нас с Мишей гонят в кухню писать, и мы усаживаемся с ним рядком у плиты, а через стенку кричат, чтоб мы обязательно передавали приветы, это они искренне. Особенно Гишке. Передаю.
12/VIII – 60 г.
Ну вот и «трубы трубят». Мы погрузились с нашей будкой и со всеми нашими пожитками на пароход «Забайкалье». Рейс – в Корсаков, на Сахалин! (Всё промежуточное – как собирали пожитки, как прибыли на побережье и пр. – опускаю.)
Но, может, не стоило бы опускать. Мы ведь второй раз попали во Владивосток.
Первый раз – прямо из Кедровой пади.
Вид у меня был тогда такой, будто я сбежал со съемок картины «Неотправленное письмо»: весь черный (где моя белая кожа?), небритый, обкусанный мошкой и клещами, рабочие бутсы, штормовка и полевая сумка «наперевес». Рядом Шретер с развевающейся бородой и в кедах, с «сидором» за плечами.
Пошли сперва в баню, потом в кино, и нам сразу дали две контрамарки («Наверное, всё по тайге ходите?»). Вообще, у нас образовался богатый опыт христорадничания. Даже хлеб нам в военных частях начали подавать бесплатно и в размерах не менее пяти буханок. Здесь ведь кругом одни погранзаставы, и они для нас всегда готовы.
Радужное настроение целый день: так хорошо поговорили с Лелей по телефону, и она даже почихала мне в телефон, т. е. весь «ритуал» выполнила на все сто процентов.
В общем, мы все прожигали жизнь кто как хотел. Пили и пили газированную (а не через марлю неизвестно что) воду. Миша, находившись, спал после бани в гербарии. Мы со Шретером, как уже писал, отправились в кино. Младшие шлялись неизвестно где. Мы со Шретером после кино решили идти в музей и т. д. и т. п. Вот только ничего спиртного не пили: Шретер давно установил строжайший сухой закон.
Вечером со Шретером пошли ночевать к Оське, он уже в чинах и при должности. Ведь школьный еще мой друг, и мы вместе в войну были направлены в военно-морское училище. Он располнел, одомашнился, Аллочка, его жена, всё удивлялась, что мне доставляет удовольствие мотаться по экспедициям: Оська, мол, давно уже считает, что его место здесь, за столом в Гидроуправлении, и в экспедиции не ездит, а ездит в Пятигорск лечить печень. А я вот, надо же, даже здесь обнаружил у себя присосавшегося клеща и выковыривал его иголкой.
