– Знала.
– Что?
– Ничего. Знала. Да забыла. Как чужой стал. Слышать не могу.
– Ой, да брось ты! Ну что ты как маленькая! Право слово! Как Гёте и Шиллера читала – неужели забыла? А помнишь, тогда, летом – как же ты Гейне – нараспев! Я тогда только и думал: «Боже! Как чудесно, как удивительно чудесно льются строки Гейне в шоколадной темноте каштановых аллей!..»
– Валерий!
– Что?
– Валерий, к чему ты все это? Говоришь, говоришь… Что говоришь-то? Вон ты какой важный стал, красивый, солидный весь.
– Слушай, да брось ты! Ну вот, рассердилась. Ну-ну, не сердись, не сердись. Да… А я как узнал, что ты здесь, в оккупации, была, так сразу и подумал, как же здорово ты немецкий знала. Наверное, помог тебе – прожить – пока мы не пришли?
– Подожди. Кто это – «мы»?
– Как – «кто»? Мы – освободители. Я же один из первых, мы же при штабе фронта в переводчиках были.
– При штабе? Высоко залетел…
– Да-да! Точно! Ты сразу поняла! Представляешь, у нас там такие случаи были – нам пленных приводили, а мы с ними знаешь, как мучились? Хотя… Там был один случай, привели нам полковника, а он из Ляйпцига сам родом. Какое же это было удовольствие – вот так, вживую, слушать (и переводить) речь уроженца Ляйпцига. Он нам всё рассказал, что ты, что ты. Мне тогда орден дали – целый день переводил.
– За день перевода – и орден?
– Ну да! Не веришь?
– Почему же, верю. Наверное, геройский перевод был.
– Нет, ты не представляешь, как это сложно было – всё в точности, как товарищ генерал скажет. Он адъютантам цыкал, чтобы мне кофе приносили, знаешь, ну, его, генеральский кофе – и мне – переводчику! – и всё ожидал, что же тот штабной оберст расскажет. А я того кофе залился – во! – по глаза, чуть из ушей не текло, сердце только тарахтело, как воробей. Вот так… Ну, потом мы освободили Киев…
– «Мы»?
– Да! Вошли, меня сразу к коменданту – искать немецкие бумаги. А там всё перевёрнуто вверх дном, и штабные бумаги, и из магистратуры отчеты, а мы все с товарищами из… ну… «оттуда» – искали, ну… ты сама понимаешь – очень важные документы искали. А я всё думал, как бы найти тебя, может, думаю, где в каких бумагах какие следы остались.
– Почему? В каких бумагах?
– В магистратурских, конечно. Но потом так обрадовался, нет-нет, честно! Обрадовался, что не нашли, это же лучше, правда?
– Правда. Ты думал… Ты, что же, думал?..
– Ах ты ж умница-красавица! Всё сразу хорошо поняла. Конечно, лучше, что не было у немцев никаких на тебя записей. Значит, и не было. Значит, спряталась где-то. Но я искал тебя. Даже товарищей из МГБ хотел подключить.
– Хотел или «подключил»?
– Ну… Ну не сердись, что ты, что ты! Конечно, хотел. Но потом, знаешь, стали мы наш славный университет восстанавливать, ты не представляешь, сколько работы было!
– «Мы»…
– Да! И потом ещё ребята пришли, демобилизовались. Помнишь Вальку Кравченко? Пришёл. И Зойка Лавренко, и Димка Хороших, и Юрка Поляков – он сейчас на другом факультете. Мы по три часа спали, всё хотели успеть… Ну где же эта Ольга? Олечка! А, ты уже здесь. Ну, давай, давай, угостим нашу гостью. Вот. Да-да, поставь сюда. Спасибо, Олечка. Да, Олечка, помнишь? Ни-ко-го. Славно, очень даже славно.
– Валерий.
– А ты послушай, послушай, не торопись, ты же в гости к старому доброму товарищу, да после стольких лет! Вот… О чём это мы? Да! Вот, и ещё Зинка Соловьева, и Серёжка Шлихтман, потом… Жаль, что тебя не нашли. И Сашку жалко, да. А ведь я тогда тебя так ревновал к нему, у вас же такая любовь была… Ты не знаешь, что с ним? ребята говорили – вроде погиб? Точно погиб? Мои соболезнования… Жаль. Очень жаль. Я тогда прямо сразу заплакал, когда про Сашку узнал, что погиб. Как представил себе, что же тогда в Броварах да на Ирпене творилось, где мы, киевские студенты, строили укрепрайон!
