– Возьми, – протянула ему.
– Не понравилось?
– Нет, не понравилось, зачем ты ее написал? Для чего?
– Для тебя!
– Меня?!
– Ну… Не придирайся, не нравится, другую напишу.
– А-а-а, – разочарованно протянула Катя. – Ясно. Нет, мне не надо таких песен, и других, «таких» не надо. Она плохая.
– Хорошая песня, – вспылил Семеныч. – Классная. У тебя слуха нет, и вкуса тоже. Ты не понимаешь. Больше тебе не буду песни писать.
Он отошел к окну и долго молчал. Катя без мыслей смотрела на его широкую спину. Вдруг он медленно заговорил, стоя спиной:
– Дело в том, что никто не любит мою музыку. Потому, что никто ее не слышит. Все слышат фонограмму, а я слышу музыку, но я не могу ее записать так, чтобы другие тоже услышали именно музыку, а не фонограмму. Поэтому, это не у тебя нет слуха, а у меня нет умения. Я это прекрасно понимаю. Ты раньше хвалила мои музыкальные сочинения только, чтобы меня не обижать. Теперь ты просто перестала это делать. И в том, что я тебе сказал, что больше не буду тебе показывать свою музыку, нет ничего обидного. Это восстановление статус кво. Мне и раньше не стоило этого делать, косвенно вынуждая тебя хвалить то, что не нравится.
Она вздрогнула. Сузились и поникли плечи: «Что происходит? Это не мой Семеныч, а кто-то посторонний. Даже это вообще, не Семеныч. Что, если…
Если он таким и останется? Что, если он таким и был? И лишь временная влюбленность сделала его на время моим, а теперь исчезла?»
Катя, не выдержав, подскочила к нему и уткнулась в спину, просунув свои руки под его и приложив ладони к его груди. Она почувствовала его боль. Его душу, истерзанную огромным потоком разнообразной информации, которую приходилось обрабатывать в почти постоянном авральном режиме на неинтересной работе. Его укромный мир, наполненный музыкой и поиском чего-то хорошего, счастливого, чистого. Потом Катя высвободила рубашку из брюк и, приподняв ее, прижалась губами к коже, нежно целуя каждую родинку:
– Ну что ты? Мне нравятся твои песни. Я слышу их так, как они бы могли звучать. Эта не понравилась. Для меня она плохая. Но мне же не может нравиться все? Я люблю тебя, но мне не всегда нравится твое поведение. Но это не значит, что я люблю тебя меньше. Пойдем, погуляем?
– Я ее так и назову: «плохая», – Семеныч развернулся к ней лицом и сграбастал в охапку, приподняв Катю над полом, и засмеялся. – А тебе переделаю. Будет: «переделанная плохая». В голове какой-то туман. Вроде и не пили вчера.
– Ты коньяк пил! – засмеялась она, обхватив его за шею. – Прямо на тротуаре, прямо из банки!
– Во-первых, это не я. Это ты его мне подсунула. И ты его пила. А во-вторых, я несколько глотков только и сделал.
Катя, высвобождаясь, сползла вниз, не отнимая рук: Семеныч стал снова ее. И в глазах нет того чужого и ненормального блеска. Она звонко чмокнула его в ухо.
– Катя… – потер он ладонью ухо. – Кто так делает? Билетов, кстати, пока нет.
Она подпрыгнула от радости, расплываясь в довольной улыбке. Снова кинулась к нему, обнимая и вдыхая аромат его кожи.
– Пойдем гулять, – Семеныч и сам был очень рад тому, что остается еще с ней, а больше был рад тому, что рада была она. – Походим.
Катя насторожилась: Семеныч ходил, если хотел отвлечься от того, что было для него некомфортно, мысли, чувства, ощущения, словно хотел их утрясти, или растрясти…
– Все в порядке? – переспросила она.
– Да… – грустно произнес Семеныч, потому что ему, как и Кате, совершенно не хотелось возвращаться домой, в тот тесный и суетливый мир, напичканный опостылой работой, вечной усталостью, постоянными заботами, отсутствием времени, музыки и самой Кати.
