Январь 1945 года. Германия. Баварские Альпы. Охотничий замок Вальхкофен на берегу озера Вальхензее.
Уснули они только под утро, при этом Скорцени был уверен, что в сладострастные утренние часы он окажется предоставленным самому себе: вдали от столицы, от начальства и вождей; в обнимку с прекрасной женщиной – пусть и не такой уж любимой, но все же щедро подаренной ему судьбой на этом заснеженном предфронтовом предгорье.
«Альпийская ночь, – мысленно бормотал он, погружаясь в предутреннюю истому, – прекрасная альпийская ночь! Блаженственно!»
Но именно эта, подаренная ему судьбой женщина безжалостно, хотя и сочувственно, вынуждена была вырвать его из запоздалого блаженства, чтобы вернуть к холодной фронтовой реальности.
– Сюда готов ворваться ваш адъютант, гауптштурмфюрер СС Родль.
– Дьявол меня расстреляй.
– С дьяволом все понятно. А что сообщить томящемуся в коридоре Родлю?
– Вы же знаете, Фройнштаг, что пистолет у меня в кобуре, – сонно пробормотал Скорцени.
– А при чем здесь ваш пистолет? – поинтересовалась Альбина, прощая ему упоминание Фройнштаг.
Она давно была знакома с оберштурмфюрером Лилией Фройнштаг[10], которая помогала ей входить в образ Фюрер-Евы, и также давно знала о том, что Отто и Лилию давно связывает «постельная дружба». Именно так – «постельная дружба» – и охарактеризовала свои отношения с первым диверсантом рейха сама Фройнштаг, давая при этом понять, что как женщина она заслуживает более естественной роли, чем «постельная женщина».
– Чем-то же вы должны застрелить моего адъютанта.
– Он только что из штаба полка альпийских стрелков, – объяснила Альбина. – Вас требуют к телеграфному аппарату.
– Из Берлина! – послышался из-за двери голос Родля.
– Убирайтесь к черту, Родль! А еще лучше, пойдите и узнайте, чего там от меня хотят.
– Это невозможно! Требуют вас, господин оберштурмбаннфюрер!
– Неужели эти пьяные карабинеры опять арестовали Муссолини?! – совершенно искренне изумился «освободитель великого дуче». – В следующий раз придется похищать не Муссолини, а карабинеров.
– Вполне допускаю, что арестовали. Но требуют вас из штаба Гиммлера! Просят, чтобы вы лично подошли к аппарату!
– Гиммлера тоже пристрелить? – ехидно поинтересовалась Альбина, усаживаясь в то же кресло у камина, в котором вчера преподносила оберштурмбаннфюреру уроки оральной нежности, и пытаясь хоть как-то привести себя в порядок.
Как ни странно это выглядело, однако Крайдер вновь появилась в своем нежно-розовом пеньюаре и вновь, в который уже раз, демонстрировала абсолютное невосприятие к холоду. Какое-то непостижимое для европейца, почти эскимосское невосприятие. К тому же, поглядывая на нее, Отто ощущал, что его опять влечет к этой женщине в соблазнительном пеньюаре, столь неестественно выглядевшем между погасшим камином и промерзшим окном. Жаль только, что к страстям его Альбина оставалась такой же демонстративно невосприимчивой, как и к холоду.
Правда, в течение ночи Скорцени несколько раз оговаривался, называя ее Фройнштаг, и хорошо, что у Крайдер хватило такта так ни разу и не одернуть его. Но это не значит, что она смирилась с сексуальным беспамятством обер-диверсанта.
– Гиммлера – нет, – проворчал Скорцени, отбрасывая часть одеяла и поспешно одеваясь. При дневном свете на него всегда нападала какая-то юношеская стеснительность, справляться с которой так и не научился. И хорошо еще, что Фройнштаг, не ведавшая такого чувства, как любовный стыд, всячески пыталась избавить своего любимого мужчину от этой «девичьей химеры»: она-то как раз предпочитала секс под лучами солнца. Луна ее не вдохновляла.
