– Ах, ты, жбанная затычка! – заверещала старуха. – Ты как можешь такое слово молвить! Ведьма! Слышьте, люди добрые, как лается пес. Я те покажу ведьму!
– Ну, ну, ладно, бабка, сама не лайся. Може, и впрямь лишнего наклепала?
– Ан, не наклепала! Я про того колдуна и не такое ведаю. Слово лишь молвлю – так ему голову и снесут!
– Похваляешься, бабка. Ври да не завирайся.
– Ан не похваляюсь! Я за им, може, государево слово[10] ведаю…
Всю толпу сразу как ветром унесло. Бросились все врассыпную. Слово страшное – и слушать то его нехорошо. Как раз в приказ попадешь, – зачем не донес. Бабка и сама струсила, что за спором лишнего наговорила. Подхватила кошель и за людьми, – в город. Да не тут-то было. Прямо перед ней, откуда ни возьмись – стрелец. Верно, за толпой стоял, все ее речи слышал. Ухватил ее за рукав шубейки и говорит:
– А ну-ка, старица, идем со мной в приказ.
– Да что ты, Христос с тобой, милостивец! Пошто в приказ? Да ты проспрошай людей. Меня тут все, почитай, ведают. Не воровка я, не побродяжка. Бобылка, милостивец, безместная, Феклица. У подъячего Фрола Силина, на Хамовной слободе сколь годов живу. И ду́рна за мной никакого нет.
– Ну-ну, бабка, там в Стрелецком приказе все скажешь. А как ты государево слово молвила, то по указу великого государя велено тебя взять, и в приказ приводом привести.
– Ратуйте, провославные! Не дайте душу живую погубить! – кричала старуха.
Но стрелец шагал быстро и тащил ее за собой.
Лихих людей загнали в Разбойный приказ. Но сейчас же тяжелая дверь опять с визгом распахнулась. Ярыжка выволок оттуда лекареву жену Олену и дал ей такого пинка, что она, расставив руки, одним махом скатилась с лестницы.
– Куда лезешь, поколь не привели! – крикнул в догонку ярыжка[11].
– Чего пинаешь! – огрызнулась Олена, – не мужичка я, чай; мой хозяин – лекарь.
– Похваляется тоже, – лекарь! Велика птица! А ноне – вор[12], в Разбойный приказ приведен!
– Так то́ по злобе. Наклепали ведомо. Я управу найду. До великого государя дойду.
– Вишь прыткая! – проговорил кто-то. У крыльца набралась уж кучка народа. – До великого государя! Вон он, великий государь-от, с собора идет, и бояре с ним. Небось, не сунешься.
– Бояре, – повторила женщина. – А боярина, князь Никиты Иваныча Одоевского нету?
– Как не быть. Ближний боярин. Завсегда за великим государем вслед, – сказал кто-то из толпы.
– Ан ноне не вслед. Вон позади всех, с боярином Стрешневым. Вишь скорбен князь. Сын у его, сказывают, помер, так, видно…
Но Олена больше не слушала. Она быстро шагала через площадь, перескакивая с бревна на бревно.
По дощатому помосту, настланному поверх бревен, по всей Ивановской площади, от собора к дворцу, тихо разговаривая, шли два боярина.
– Князь Никита Иваныч! – крикнула Олена, бросаясь на колени у помоста, – послухай меня, государь. Прошу тебя, государь, о заступлении!
– Подь в Челобитный приказ. Ноне я челобитных не беру, – сказал боярин остановившись.
– Государь Никита Иваныч, опричь тебя мне пойти не к кому. Добёр ты был до моего хозяина, лекаря Ондрея Федотова, заступи его и ныне.
– Лекарь Ондрей? А какая ему беда приключилась?
– В Разбойный приказ, государь, забрали. А пошто не ведаю. Никакого за им ду́рна нет. Заступи, боярин милостивый, пропадет Ондрейка, простой он у меня. Ровно робенок малый. Не покормишь и не поест. Одна у его думка – недужные да хворобы разные. Заступи, государь.
